Гоголь-студент

Для Кукольника задача не представляла никакой трудности: он выбрал готовую уже «отсебятину», притом написанную «высоким слогом». Благодаря последнему обстоятельству, Никольский отнесся к автору довольно благодушно. Зато остальным сочинителям пришлось плохо, даже и тем, которые для своего облегчения просто-напросто переписали из последних номеров столичных журналов стихи новейших поэтов. Благо Парфений Иванович их не признавал, а потому и не читал.

– Ода не ода, элегия не элегия, а черт знает что такое! – ворчал себе под нос Парфений Иванович и самым немилосердным образом херил, исправлял вдоль и поперек стихи Баратынского, Козлова и других. – Писать стихи, государи мои, не простое ремесло, всякому доступное, а великое искусство! Кто мне скажет, что такое искусство?

– Что для одного искусство – то для другого пустячки, – подал голос со своей третьей скамьи Гоголь.

– Что за нелепица!

– Да как же: дело мастера боится. Стало быть, для мастера оно уже не искусство.

– Да, да! Играть словами вы мастер. Это для вас не искусство. Поросенок только на блюде не хрюкает. А вот стихи писать – не вашего ума дело.

– Напротив, Парфений Иванович. У меня уже готовы стихи, и восхитительные!

– Воображаю, что за стряпня.

– Извольте взглянуть: не нахвалитесь.

– «Пророк», – прочел Никольский заглавие поданных ему Гоголем стихов. – Гм! Это что же у вас – переложение из какого-нибудь ветхозаветного пророка?

– Нет, это аллегория. Под пророком я разумел истинного поэта, как просветителя, глашатая нарочного.

– Так-с. Мысль сама по себе сносная. Каково-то выполнение?

При всей приверженности своей к стихотворцам минувшего века Никольский не был лишен поэтического чутья, а «старинный слог» знаменитого ныне стихотворения Пушкина настроил его еще более в пользу мнимого автора.

– Изряднехонько, – похвалил он и обмакнул перо, чтобы приступить к обязательным поправкам. – На себе самом вы теперь видите, любезнейший, сколь важно руководствоваться классическими образцами! Пушкину с компанией вовеки не сочинить ничего подобного.

Со скамеек послышался сдержанный смех. Профессор поднял голову.

– Вы чего там, Риттер?

– Да ведь это же стихи Пушкина! – выпалил Риттер. – Никита Федорович привез их из Москвы, а мы списали.

Парфений Иванович был так озадачен, что даже не вспылил. Он отложил в сторону перо и исподлобья окинул Гоголя и весь класс глубоко огорченным взглядом.

– За вашу проделку, Яновский, вам надлежало бы поставить две палицы, – произнес он. – Одну – за поведение, другую – за невыполнение заданного урока. Но в таком разе, может статься, участь вашу пришлось бы разделить здесь и многим другим. А посему до времени поставлю вам лишь nota bene[27].

Теперь и Гоголю было не до смеха.

– Вы очень добры, Парфений Иванович, – по-видимому, искренне сказал он. – Но простите за вопрос: почему же всякая новая поэма Пушкина раскупается публикой нарасхват, а Херасков с Сумароковым гниют в кладовых книгопродавцев?

– А почему, спрошу в ответ, на свете пожирается не в пример больше желудей, чем ананасов? Потому, что по потребителям и пища. А какая упражнениям господина Пушкина подлинная цена – о том будет речь в следующий раз.

И точно, всю следующую лекцию свою Никольский посвятил разбору или, вернее сказать, разгрому «Руслана и Людмилы». Такой выбор его очень просто объяснялся тем, что при выходе в свет в 1820 году этой первой юношеской поэмы Пушкина многие из тогдашних журнальных рецензентов яростно набросились на начинающего пиита, дерзнувшего писать стихи на древнерусский сюжет изящным, не ходульным языком и употреблять даже простонародные выражения. Рецензии те были как раз в духе Парфения Ивановича, который затем находил уже бесполезным читать дальнейшие упражнения «какого-то» Александра Пушкина. Едко и метко выдвинул он в своей лекции все слабые стороны недозрелой еще поэмы и, не оставив в ней, что называется, камня на камне, иронически закончил словами пушкинского Руслана:

Я еду, еду, не свищу,
А как наеду – не спущу!

На другой же день он явился с фолиантом под мышкой и, взойдя на кафедру, с торжественным видом разложил его перед собою.

– Юные друзья мои! – не поднимая взора со страниц фолианта, заговорил он. – В беседах наших постоянно обретаю моральное услаждение. При точном свете наук мы обозрели сокровищницу российских письмен. Не обошли вниманием и менее достойных служителей родного слова. Говоря с Сумароковым:

Довольно наш язык в себе имеет слов,
Но нет довольного на нем числа писцов.

Да позволено же мне будет познакомить вас и с творением собственных словесных сил моих. Над ним же проведены немалые годы в труде многом…

«Юные друзья» разинули рты и переглянулись. Никто из них и не подозревал, что Парфений Иванович сам также изощрялся на стихотворном поле.

– Сие есть дидактическая поэма «Ум и рок», – продолжал профессор и, вдруг заметив, что Риттер, как ни в чем не бывало, шепчется с кем-то, строго его окликнул: – Риттер? Что есть дидактическая поэма?