Гоголь-студент

– Дидактическая?..

– Не слышали? Знаете ли вы вообще, что есть поэма?

– Поэма-с – это… это…

– Хороши, нечего сказать! Какие, скажите, есть роды поэзии?

– Поэзия лирическая, драматическая и…

– Э-э… эпи… ну?

– Эпидемическая, – подсказал Гоголь.

– Эпидемическая! – ляпнул барончик.

– Бестолковость у вас, одначе, не эпидемическая, а хроническая. На нет, впрочем, и суда нет! Хоть сидели бы смирно и не мешали бы другим! Итак, государи мои, приступаю к чтению моей философской поэмы, приступаю со смирением творца «Россиады»:

О ты, витающий превыше светлых звезд,
Стихотворенья дух! Приди от горных мест.
На слабое мое и темное творенье
Пролей твои лучи, искусство, озаренье![28]

И чтение началось. Как мы имели уже случай упомянуть, природа щедро наделила Парфения Ивановича голосовыми средствами, а возрастающее с каждым стихом воодушевление придало им еще большую мощь. Шестистопные ямбы с монотонно чередующимися двойными то женскими, то мужскими рифмами потрясали воздух – четверть часа, полчаса, час. Из коридора донеслись звуки колокольчика, шум и гам высыпавших туда воспитанников других классов. За стеклянною дверью показалось несколько любопытных лиц, и дверь под напором смотревших затрещала. Тут только Парфений Иванович очнулся.

– Да разве уже звонили? – спросил он, а на утвердительный ответ с видимым сожалением захлопнул фолиант и сошел с кафедры.

– А что, Парфений Иванович, еще много осталось? – спросил его Кукольник.

– Первой-то части немного: страниц двадцать.

– Так есть, значит, еще и вторая часть?

– И вторая, и эпилог. А что, любезнейший Нестор Васильевич, – перешел Никольский в «партикулярный» тон, кладя руку на плечо любимого ученика, – скажите-ка по совести, совсем, знаете, откровенно: как вам мое творение показалось?

– Из ряда вон! – с почтительным поклоном отвечал ученик-дипломат. – И Сумароков, и Херасков, без сомнения, с радостью подписали бы под ним свое имя.

– Хочу думать, хочу думать! – промолвил Никольский, вполне удовлетворенный таким отзывом. – Литературного вкуса у вас, друг мой, я вижу, более, чем у всех ваших товарищей, купно взятых. Вот что, не соберетесь ли вы нонече вечерком ко мне на стаканчик чая?

– Покорнейше благодарю.

– Да, пожалуй, прихватите с собой и кое-кого из знающих толк. Хоть бы Халчинского, Гороновича, Новохацкого… Много званых, да мало избранных.

Вернулись четыре избранника от Парфения Ивановича уже после казенного ужина, когда товарищи их ложились спать.

– Ну что, «рока» своего не избегли, а «ума» не набрались? – спросил Гоголь.

– Ума-то сколько угодно, а морали хоть отбавляй, – отвечал Кукольник.

– А чем вас угостили-то, кроме чая? Порядочным ужином?

– М-да, одним только блюдом, но полновесным: двумя тысячами александрийских стихов. До завтрашнего вечера, пожалуй, не переварим.

– Эге! Так вы приглашены и на завтра?

– Да надо же докушать: осталась еще добрая половина.

– Несчастные! Так посоветуй ему подать свое блюло хоть под другим соусом.

– То есть под другим заглавием?

– Да!

– Под каким?

– «Ум за разум».

– А что же, название самое подходящее! – рассмеялся Кукольник.

Но дать автору такой совет он все-таки не посмел, а под разными предлогами уклонился только от дальнейшего слушания его философской поэмы, которая с тех пор у нежинских студентов называлась уже не иначе, как «Ум за разум».

Глава четырнадцатая Захандрил

Уход Орлая из гимназии совершился в глухую летнюю пору, на каникулах, когда не было налицо ни профессоров, ни пансионеров. Не было поэтому и торжественных проводов: ни речей, ни слез. Ушел он, словно крадучись, «по-французски», чтобы не возбуждать ни переполоха, ни излишних сожалений.