Гоголь-студент

Общий смех. Только тетушка брюзжит, укорительно головой качает… Да как же и иначе? Она немолодая уже девица, в своем роде фамильная реликвия и к племяннику-студенту по старой памяти относится все еще как к малышу, с нравоучительными наставлениями. Но кто же претендует на кипящий самовар, что он пыхтит и ворчит? И брюзжание милой тетушки – неотъемлемая принадлежность всей ее цельной натуры, подобно вязальным спицам, которыми она одним и тем же жестом негодования отгоняет надоедливых осенних мух, или подобно чулку, которым она во время вязанья вместо платка отирает с лица перлы пота.

Нотации тетушки в том отношении даже не без приятности и пользы, что дают повод безгранично слабой к родоначальнику семьи Гоголей-Яновских бабушке Анне Матвеевне принимать внука под свою защиту, а маменьке – накладывать сынку в утешение лишнюю порцию арбуза или вареников.

– Вареныки побиденыки! – бормочет про себя, облизываясь, мечтающий племянник, внук и сын – эту любимую поговорку одного соседа, такого же, как сам он, охотника до национальных блюд малороссов. – Сыром бокы позапыханы, маслом очы позалываны – вареныки побиденыки!

Ах, маменька, маменька! И как-то она теперь там одна со всем управится? План-то и фасад нового дома, нарисованные еще при папеньке, посланы ей. Хоть и сделаны без масштаба, но пользоваться ими все же можно, особливо по части наружных украшений. Да и написано ей тоже, чтобы крыла дом непременно черепицей: черепичная крыша ведь лет пятьдесят не требует починки. Притом как красивы под нею строения! Но для маменьки это – тарабарская грамота. Ей куда понятней, любопытней картинка новейших мод. Ну что ж, пошлем и картиночку.

Чтобы не забыть послать, Гоголь выдвинул ящик своего рабочего стола и стал рыться там в беспорядочной груде бумаг, но вместо рисунка мод обрел на днях только перебеленные стихи и – сердце не камень – стал их перечитывать. Но они его уже не удовлетворяли. Он взял перо и глубоко задумался.

Кроме самого его, в «музее» никого не было. Одни из товарищей легли уже спать, другие не возвратились еще из города, в том числе и Данилевский, приглашенный на вечеринку с танцами. Тишина кругом располагала к поэзии…

Вдруг через плечо поэта протянулась чья-то рука и завладела его писаньем. Гоголь быстро обернулся.

– Опять ведь напугал, Саша!

– А ты опять рифмы подбираешь? – говорил в ответ Данилевский. – И как тебе, право, не надоест?

– А тебе-то как не надоест вертеть ногами?

– Я ими тоже рифмы подбираю, но под музыку!

– Потому что у тебя ВСЯ сила в ногах.

– А у тебя в мозгах? Посмотрим, что ты ими навертел. «Не-по-го-да»!

– Отдай! – прервал Гоголь и хотел отнять листок.

Данилевский, однако, не намерен был сейчас отдать, и между двумя друзьями завязалась борьба. Данилевский был сильнее и ловче, а потому скоро восторжествовал. Только клочок из самой середины листка остался в руках автора.

– Такую глубокомысленную штуку надо смаковать на досуге! – сказал со смехом Данилевский и удрал со своей добычей.

Так похищенный им листок случайно уцелел и до нас, за исключением, конечно, вырванных из середины строк. Выписываем здесь эти юношеские стихи Гоголя – не потому, чтобы они имели литературное значение, а потому, что в них особенно наглядно отразилось его тогдашнее душевное настроение.

Непогода

«Невесел ты?» – «Я весел был, —
Так говорю друзьям веселья, —
Но радость жизни пережил
И грусть зазвал на новоселье.
Я молод был, и светлый взгляд
Был непечален. С тяжкой мукой
Не зналось (сердце)……ый сад
И голу……….
….как осень, вянет младость:
Угрюм. Не веселится мне,
И я тоскую в тишине
Один, и радость мне не в радость».
Смеясь мне говорят друзья:
«Зачем расплакался? Погода
И разгулялась, и ясна,
И не темна, как ты, природа».
А я в ответ: «Мне все равно,
Как день, все измененья года:
Светло ль, темно ли – все одно,
Когда в сем сердце непогода».

Вскоре после этого Гоголю пришлось расстаться и с Данилевским: последний по какой-то таинственной причине, которой не доверил даже своему старейшему другу, внезапно в двадцать четыре часа собрался в Москву, где и поступил затем в университетский пансион. С этого времени муравейник уездного города представлялся одинокому мечтателю еще мельче, теснее прежнего, и отводить душу он мог только в переписке с петербургским другом Высоцким, который стал ему там, в недосягаемой дали, как будто еще ближе.