Гойда

Иоанн отвёл взгляд, да мотнув головой, потёр переносицу. Заметив тот настрой, который овладел владыкой, юноша умолк и поднялся со своего места. Открыв глаза, царь увидел, как юноша опускается подле трона на колено. Иоанн не противился, когда мягкие тёплые руки Фёдора обхватили его кисть, похолодевшую в приступе гнева. Басманов же утратил беспечность свою да поглядывал на мрачное лицо владыки, ища малейшие знамения гневливой ярости. Взгляд Иоанна оставался холодным да безучастным, и оттого юноша медленно припал губами к кисти царя.

– Всё образуется, великий, добрый государь, – тихо произнёс Фёдор.

И хоть голос его опустился едва ли не до шёпота, всё хранил в себе звонкость и ту глубину, которая была присуща его речи да особенно любо раскрывалась в раскатом пении. Юноша не отпускал руки Иоанна.

– Ваш народ любит вас, – всё тем же мягким полушёпотом добавил Басманов.

– На что же мне с того? – с царских губ вновь сорвался тяжкий вздох. – Иного жажду.

Он медленно вынул руку свою из тёплых ладоней. Едва ли не боязливо, с трепетом Иоанн коснулся костяшками пальцев щеки Фёдора. Стоило Басманову опустить свой взгляд на руку государя, так царь тотчас же убрал руку и возвратил её на золочёный резной подлокотник.

– Чего же жаждете, царь-батюшка? – спросил Фёдор, медленно поднимая взгляд с руки Иоанна на его чело, заслонённое туманом тяжких дум.

Голос опричника точно вернул разум Иоанна из небытия. Губы расплылись в улыбке, но сокрыл то Иоанн, вновь припав к чаше с вином. Осушив чашу свою, безмолвно протянул своему слуге. Вняв молчаливому приказу, Фёдор наполнил чашу государя, а после и свою.

* * *

В суровые морозы и не верилось, что всё переменится, да ныне природа вновь задышала мягкой зелёной дымкой. Снег не сошёл полностью, да меж талых сугробов, на островках голой чёрной земли иной раз и восходила первая зелень. Солнце уж боле и боле сияло на небосводе, лоснясь раскалённым золотом на куполах храмов Господних. Суровое дыхание зимы покинуло русскую землю, и предстояло много работы, ведь земля не носит тех, кто не служит ей.

На поля возвратились крестьяне, убирая гнилые деревья али иной сор, что мешал возделывать поля. Из дряхлых сараев, что покоились под толщами льда и снега, доставали свои пожитки всякий вольный али крепостной. Нет в том отметины, как переменяется зима весною, да та грань уж преступлена была. На склонах, что повёрнуты были к солнцу, уж зеленела мелкая трава да робкие подснежники явили себя, но не смели поднять своих белоснежных головок. Полевая поросль вступала в свои владения, едва сходил рыхлый грязный снег.

В трудах проходили и дни в стенах Александровской слободы. Во двор лился уж весенний свет дневного светила. Знали крестьяне, что служили при самом царе да при ближних его, мол, у западной стены, где белокаменная башня домашней церкви величественно возвышается над иными строениями, так уж и греет солнце боле, чем в ином угодье. В том месте, у стены, Дуня суетилась в деле своём. Развесила девица кручёные бечёвки да перекидывала через них настиранные простыни, разглаживая заломы да замятины, блуждая меж белоснежных тканей.

Ещё с зарёю Дуня вернулась с базару, что был в двух верстах от Слободы. По дороге восвояси девица прошлась длинною дорогой. То место уж пригрелось ласковым солнцем. Первые полевые цветы столь маняще кивали ей своими нежными лепестками, что не удержалась крестьянка да украсила свои золотистые кудри венком из первой весенней поросли. Дуня напевала себе под нос старую песенку о лебёдушках, да коршунах, да о синих волнах. Любила она так скрашивать нелёгкий труд свой, видать, оттого и не заметила, что за иной белоснежной простынёю возникла фигура молодого опричника Басманова.

Девица было с перепугу выронила корзину, что в руках несла, да дыханье спёрло, переменившись резким криком, быстро унялась она. Фёдор было усмехнулся да сам наклонился к корзине.

– Что вы, что вы, Фёдор Алексеич! – залепетала Дуня, суетясь пуще прежнего.

Проворно подняв корзину, она тотчас же посмотрела на Басманова да поджала губы, стыдясь своей неловкости.

– Слыхала, что государь в Москву едет нынче? Казнь Петра Горенского воочию узреть желает, – произнёс Фёдор, несколько отступая от Дуни, дабы дать места крестьянке её службу выполнять.

Девица закивала, закинув очередную простыню на верёвку.

– То слыхала, Фёдор Алексеич, – кивнула она.

– Хочу тебя с собою повезти.

Дуня обернулась и коротко поклонилась.

– Ежели вам угодно, сударь, – кивнула она да тотчас же прищурила глаза, заглядывая куда-то за спину Басманова.

За спиною его виднелись две фигуры. Девица заметила их в проёме меж белоснежных тканей, что мерно покачивались на тугих верёвках. Не вглядываясь в лица, Дуня признала в них опричников – кто же иной облачается в чёрное, пущай и поверх шёлковых рубах?

– Там это, Фёдор Алексеич… Ходют и углядят, – тихо прошептала девушка и кивнула на мимо проходящих мужчин, хоть они и вдалеке были.

– Пущай глядят, – пожал плечами Басманов. – Ежели батюшка мой не скрывает связи своей с крестьянкой да отпрысков ихних, мне-то чего стыдиться?