Гойда

В голосе Иоанна теплилась наигранность да драчливость, которые уж не впервой забавляли молодого опричника. Юноша с радостным сердцем воспринял настрой государя да в добром расположении духа занял место подле него.

– Где же мне быть, как не здесь, подле доброго моего владыки? – спросил юноша.

Тот голос был напрочь лишён трепета, какой присущ слугам пред своими господами. Опричник смотрел на государя с любопытством, с живым чаянием величественной силы.

– Что же с тобой стало в ту ночь? – спросил Иоанн, вновь обратившись тяжёлым взором к письму.

Царь вновь обмакнул перо в чернила и продолжил излагать волю свою на бумаге. Фёдор же пожал плечами.

– Право, и что о том поминать? – будто бы сам себя вопрошал молодой опричник. – Малость угорел, только и всего.

Иоанн уж и не силился сохранить холодный вид. Владыка отложил рукопись да рассмеялся, мотая головой. Царь поднял взгляд на Фёдора. Юноша, по обыкновению своему, пребывал в лёгкой беспечности. То нравилось великому царю, ибо вечно читал он во взгляде князей да слуг своих лишь раболепный страх. Нынче же Басманов глядел на государя с такой чудной прозорливостью, что способна была поднять с глубин души Иоанна чувства, какие уж успели забыться. В том было много света, иначе бы не мог описать сам царь. В том было премного лёгкости, да притом и премного огня потаённого, который давался свету редкими языками, вспыхивая где-то в глубине этих голубых глаз, прикрытых густым рядом чёрных ресниц.

– Угорел, значится? – усмехнулся сам себе Иоанн.

Фёдор же усмехнулся да пожал плечами. Цепкая память Иоанна уж изловила жесты юноши. Не дивился он тому, как опричник пожал плечами да улыбался, точно той улыбкою пытался скрыть виновность али участие в том или ином деле. По сердцу были манеры юноши, того не скрывал царь. Да и Басманов не был столь глуп, чтобы спрятать от владыки настрой свой ладный.

– Даёшь же, Феденька, – продолжил Иоанн.

Надо было полностью отнявшись слухом внимать государю, чтобы не слышать того редкого доброго покровительства, с которым царь произнёс то имя. Фёдор гордо улыбнулся, слыша настрой и нрав своего государя.

– Главно ж, – молвил Иоанн, – довёл до испугу Алёшку, немца своего, Штадена, и нынче молвил, мол, просто угорел! И право, не более! – усмехнулся царь, разводя руками.

– Довёл ли до испугу я доброго государя нашего? – спросил Фёдор да изогнул бровь свою соболиную.

Иоанн медлил с ответом, глядя на юношу. Лицо великого самодержца хранило премного холода, под коим скрывались страхи, давно умерщвлённые в его раненом сердце. Заместо ответа на речь слуги своего Иоанн рассмеялся, мотая головою. Он отвёл взгляд на приоткрытое окно, с которого лился золотой свет нежной весны.

– Нет, – лукавил в голосе своём владыка. Впрочем, лукавство то ясно было обоим.

Фёдора посмешил такой ответ, но, право, перечить не было никакого толку.

– Как же ты сам изъяснил для себя… – произнёс Иоанн. – Отчего же я оставил тебя подле себя?

Фёдор оторопел, услышав слова государева.

– Ох и вертится ж крамола на языке, да не смею того сказать. От неча мне, безбородому, даже думать об том, – ответил Басманов.

– Стало быть, зазря сделался я игуменом братии нашей опричной? Стало быть, зазря, раз нету в тебе веры исповедаться мне? – спросил Иоанн.

Басманов поджал губы да зыркнул на дверь. Прищурился взор его синеокий. После того обернулся опричник к царю да подался вперёд, чуть наклонившись ко владыке, и волосы вороные ниспали прядями на белый лик.

– Мнителен, государь, ты, – произнёс Басманов. – И ежели будешь сидеть среди преданных друзей твоих, средь братии возлюбленной, всё глядишь, великий государь, в каком рукаве аль сапоге таится клинок лукавый, какая чаша ядом змеиным обмазана.

– Славно излагаешь, – кивнул владыка. – Славно, да не по делу, Федюш. И отчего же я тебя, безбородого щенка басманова, приблизил к себе?

– Как привёл меня батюшка ко двору, от правда, – молвил Басманов. – Светлый государь, премного отрады сулила мне служба подле тебя, добрый мой владыка. И вот я пущай и в младых летах, да сижу с тобой за этими столами, и очи мои видят, и уши мои слышат речи их. И ясно мне, отчего нету у тебя веры даже к возлюбленным братьям твоим.

Иоанн усмехнулся да жестом упредил опричника от большей дерзости.

– Нету веры? – горько усмехнулся царь. – От тут ты славно ж молвил, право, славно. Уж я на своём веку такого повидал, что вернее сказать иначе. Веры у меня в людей моих премного, больше, нежели должно. Нету такого злодеяния, коего бы мне не причинили ближние мои. Подле убийц и отравителей родился я, провёл отрочество да юность и ныне здравствую среди жестокосердного люда. Предавали меня, бежали от меня прочь, пущай хоть на тот свет, токмо не быть подле меня.

– А ежели кто вернётся с того света, лишь бы быть подле тебя? – спросил Фёдор.

Иоанн горько усмехнулся, опуская тяжёлый взгляд.