Гойда

Фёдор разошёлся ночью с Грязным, пребывая в волнении, в коем признаться и самому себе не смел. Не впервой было юноше на потеху царя да и на свою потеху – чего уж таить? – рядиться, да развлекать великого государя. Фёдор предавался веселию с рвением и пламенем, присущими исмаилитским кровям его, горячим и буйным.

За время службы изучил опричник для себя, как звучит ярость али, напротив, благостное веселие в голосе Иоанна, даже ежели государь скрывает свои намеренья за холодом и строгостью речи своей.

Было нынче премного знаков, кои твердили Фёдору облачиться в длинный сарафан, расшитый дивными цветами да птицами. Их перья отливались отблесками, ибо речной жемчуг отвечал свету факелов. Не обмолвился царь ни словом ни о наряде юноши, ни о сладкой медовухе, но всяко то разумел Басманов, что пущай он предстанет пред владыкой в таком виде. Мягкий шаг его слабым отголоском разносился по коридорам, миновав просторные залы, что пустовали в молчаливом мраке.

Рынды несли свой пост на страже царских покоев, когда юноша быстро да едва слышно приблизился к двери. Один из мужчин не сдержал ухмылки, второго же охватило смятение, ибо наряд уж и впрямь больно яркий был, да тем паче что на юноше. Всяко рынды безмолвно пропустили опричника в царские покои, ибо владыка уж ожидал его.

Басманов не прогадал, уповая на доброе расположение духа государя. Иоанн был облачён по-домашнему, да не без роскоши. Прямо поверх нательной льняной рубахи был накинут кафтан нараспашку. Золотые цветы на ниспадающем подоле царского облачения слабо пылали в отблеске свечей. Иоанн поднял взгляд на вошедшего юношу и широко улыбнулся. Верно, владыку застало то врасплох, не ожидал он столь пышного наряда на своём слуге.

Фёдор усмехнулся, махнувши подолом, и расшитые цветы пронеслись в полумраке. Иоанн подпёр голову рукой, глядя на наряд много больше, нежели на опричника. Басманов всё ждал слова царского. Видя добрый настрой государя, решился Фёдор сам прямо и спросить.

– Добрый царе, молви же слово! Наряд не к лицу мне, государь? – спросил Фёдор.

Иоанн усмехнулся, не поднимая взгляда на Басманова, и едва заметно качнул тяжёлой головой.

– Славный наряд, неча и молвить, – произнёс владыка, постукивая пальцами по столу. – От думаю, легко и кинжал лукавый припрятать. То-то и ясно, с чем ты крадёшься средь тёмной ночи к грозному владыке своему, душегубу и пьянице.

На тех словах царь подал жест опричнику, чтобы тот разлил им мёду сладкого, и Фёдор повиновался. В чашах запел звонкий плеск.

– Неужто вам и впрямь мнится, будто бы я при оружии явился к вам? – спросил Басманов, подавая вино.

– А ты при оружии? – вопрошал Иоанн, принимая чашу.

Фёдор мотнул головой да развёл было руками. Да государь лишь отмахнулся, поглядывая в чашу.

– Зелен ты, чертёныш басманский, – произнёс владыка. – Не научен при дворе, сразу видно. Никогда с ножом не расставайся, тем паче что нынче ты с самим государем в свойстве. Радуется сердце моё, глядя, сколь беспечно сердце твоё, что не видишь ты зависти и злобы в душах ближних твоих. Да токмо мне суждено, яко владыке и человеколюбцу, упредить тебя, Федь. Нету ни при дворе, ни во всём свете места, где бы не стоило держать за поясом али в сапоге верного клинка.

– Да что ж я, – хмуро произнёс Басманов, – к своему доброму царю и впрямь убийцей подлою пойду с оружием? А ежели бы рынды обыскали? От тут-то гнева праведного не избежать. И на кой же чёрт держать мне оружие при себе?

Иоанна позабавили премного слова опричника младого. Добрая улыбка озарила уста царя.

– Пущай и лукавишь, – ответил владыка, – для чего ж иначе вырядился ты скоморохом брехливым, как не с тем, чтобы безнаказанно царю врать? Право, пущай. От и скажи же, что всякий гнев мой праведен! Будто бы твой батюшка своими устами не поведывал тебе о самодурстве царском! Будто бы ни разу не слыхал, как народ мой несчастный и страждущий поносит меня, и поделом мне, пропащему грешнику! От давай, складывай, будто бы так оно и есть!

– Всё верно, государь, и нету силы мне лукавить да увиливать пред тобой, – ответил Басманов. – Сокрушался ты, добрый царь мой, что не взывает никто к милости твоей? От я падаю ниц пред тобой, молю прощения, не за себя, но за отца своего, ибо взаправду вероломно срывались с уст отца страшные слова, коим верить не надобно вовсе. Прощения молю, царе, ибо рассудок подлый всё путает, и яко мы, псы твои верные, слепы сердцем во службе тебе, будь и ты слеп к прегрешениям нашим, ибо блаженны убогие.

Иоанн глубоко вздохнул, проводя рукой по лицу.

«От же славная шавка, от же брехливая… А это мальчишка ещё на трезвую голову мелет… Не поверил бы, будто Басман не приучил щенка своего язык за зубами держать, ежели бы своими ушами не слыхивал…» – думалось царю.

– Просишь, будто бы нет милости моей к вам, будто бы доселе не был слеп и глух к склокам средь братии… – тяжело протянул Иоанн. Длань государева указала на чашу. –  Испей, – приказал владыка.

– За тебя, – тихо сказал опричник, – и за доброе сердце твоё, аминь.