Голд, или Не хуже золота

ОНИ сидели шиву в доме Гарриет, месте крайне неудобном для тех, кто жил в Бруклине. В доме были свободные спальни, но Гарриет никому из них не предложила остаться на ночь. К вечерней молитве первого дня они знали, что деньги Шейки понадобятся им для старика и Гусси на квартиру, мебель и житье во Флориде. Все, что было у Джулиуса Голда, — это расходные деньги из его ежегодной ренты и социального страхования. Почти за все платил Сид. А Сид все оставил Гарриет. Даже ежегодную ренту старику платил Сид: слияние и продажа кожаного бизнеса оказались фикцией, призванной создать у отца иллюзию, будто он владеет достаточными средствами, чтобы уйти на покой обеспеченным человеком. И теперь отец Голда стал обузой только для тех, кто был готов взять ее на себя.

Морщины еще сильнее избороздили лоб Ирва, когда Ида сообщила Голду, что он должен со всей определенностью установить: отныне Джулиус Голд не сможет жить, как прежде. И Роза с согласия Макса, и Эстер предложили все, что у них было, но было у них не слишком много. Две эти сестры рыдали так безутешно, что иногда не могли даже идти без посторонней помощи, а порою успокаивались словно только для того, чтобы никто не мог подумать, будто они пытаются превзойти в выражении горя Гарриет и ее мать. Виктор тихонько шепнул Голду, что готов делать ежемесячные взносы, если только никто не скажет Мьюриел. Мьюриел хотела, чтобы за все платила Джоанни.

— Она теперь из всех нас самая богатая, верно? А даже не смогла оторвать задницу от дивана и приехать на похороны!

Один только Голд знал, что брачные узы Джоанни, вероятно, скоро будут разорваны и она, возможно, останется совсем без денег. Он знал и то, что она никак не могла прилететь из Калифорнии раньше следующего вечера. Когда на следующий день Джулиусу Голду сообщили о его стесненном финансовом положении, старик ничуть не удивился.

— Я воспитывал его с пеленок… — отрешенно сказал Джулиус Голд, словно видел Голда, Милта и Белл впервые. Милт пришел вместе с Голдом, чтобы дать исчерпывающие финансовые пояснения. Белл была призвана оказывать успокаивающее воздействие. — Моего сыночка Сида… А он взял да умер. Он мне был как отец. Ты не знаешь.

— Знаю, — сказал Голд.

— Никто обо мне так не заботился. Он всегда позволял мне быть, кем я хотел.

— Я знаю, — сказал Голд. — Сид был замечательный человек.

— Ты не знаешь, — сказал старик. — Он был не то, что ты.

— Па, ну что ты придираешься ко мне? — Его отец с отвращением оттолкнул протянутую Голдом руку. — Неужели это все из-за того, что я должен был носить очки и получал хорошие отметки в школе?

— Конечно, — сказал Джулиус Голд. — Именно.

— И ты меня никогда не любил?

— Конечно… когда ты был маленький, я тебя любил. Но это все. — Затем наступило скорбное молчание и распухшие глаза старика еще больше наполнились слезами. — Мне не нравится, когда она говорит мне, что Гусси не должна ходить туда, не должна ходить сюда. — Он вдруг поднял на Голда глаза, и в них засветилось какое-то странное любопытство. — У тебя есть дети?

Голд нагнулся к отцу, чтобы их глаза оказались на одном уровне, и пристально посмотрел ему в лицо. Холодок пробежал у него по жилам. — Конечно же, па. Трое. Ты что, не помнишь? Ведь Дина — твоя любимая внучка. Моя единственная дочь. Ты что, не помнишь?

Игнорируя этот вопрос, старик начал говорить, словно Голд не произнес ни слова. — У тебя есть дети, не позволяй им отправлять тебя во Флориду. Старики не должны быть только со стариками. Старики должны быть с молодыми, но они больше не хотят нас. Моя жена болела в моем доме, и я ее никуда не выставлял, пока она не попала в больницу и не умерла там. Моя мать умерла в доме моего брата Меира, и я был с ней все время и говорил с ней, даже когда она уже не слышала. Ты можешь спросить у Сида, но Сида больше нет, и все, фартиг. Там тепло, вот пусть старики и едут туда.

— Па. — Голд помедлил в наступившем неуверенном молчании; он оказался в опасной близости к очень хрупкой границе между амнезией и старческим слабоумием, и это более чем вернуло его к реальности. Ты и есть старый.

— Когда ты был маленький, — сказал его отец, не дрогнув, и голосом ровным и почти бесстрастным, — я помню, ни разу тебя не ударил. Этого и не нужно было. Мне нужно было только посмотреть на тебя и прикрикнуть, и ты сразу же боялся. Я тебя умел заставить вести как полагается. Один раз Сид на все лето убежал из дома только потому, что я посмотрел на него и прикрикнул. Теперь ребенок я. Ты говоришь со мной, будто я не понимаю. Не говори со мной, будто я младенец. Если я и капризничаю, то потому, что не всегда могу уснуть, когда я устаю, и у меня болят ноги. А не потому, что я свихнулся. А теперь она мне через внука говорит, что она не хочет, чтобы я курил сигары в ее доме. Это не ее дом, а Сида. Он мой сын, а не ее. Я знаю, что я говорю.

— Не всегда, па, — с нежностью и осторожно сказал Голд, понимая, что говорит с человеком не совсем в здравом уме.