Голгофа

Невеселые это были воспоминания. Свирелин чувствовал себя виноватым, ведь он сотрудничал с этим человеком, многие решения согласовывал, — знал, конечно, какую роль он играл в ослаблении государства, в ограблении народа, но как–то притерпелся к нему и даже нередко искренне восхищался его ловкости и умению обделывать свои делишки.

Однажды в «Правде» был напечатан фельетон об анонимном «баснописце», писатели догадались: речь идет о нем, о Степине. Герой фельетона изображался большим мастером устраивать свои дела за счет государства. Пользуясь своим высоким положением — должность его не называлась, — он за несколько лет сумел устроить семерым своим родственникам прекрасные четырехкомнатные квартиры в домах особой категории; шесть членов его семьи, включая двоюродного брата, стали с его помощью членами Союза писателей СССР… Перечислялись и многие другие «подвиги» оборотистого дельца.

Свирелин тогда возмущался вместе со всеми и несколько дней не звонил в Союз писателей, но тот позвонил сам, и они вновь стали дружно сотрудничать, будто ничего и не бывало.

«Ну, и что ты ворошишь эти гнусности прошлых лет, — корил себя Свирелин, петляя по тропинкам парка, — а как бы ты мог без него обойтись?» Бывало, представляли писателей к премии — каждое лицо согласуй со Степиным; чей–то двухтомник или собрание сочинений вздумают выпустить — опять Степин!

Механизм согласований, бесконечных утрясок, сбор мнений и рекомендаций — это скрытая тактика чужебесов, копошащихся во всех властных щелях. Он создавался еще при Ленине и затем отлаживался во все годы советской власти. Его пускали в ход каждый раз, когда решался вопрос национальный, то есть русский: где построить завод, или театр, или автостраду — в России или где–нибудь в степях Казахстана? Тут сейчас и выпрыгнут рьяные интернационалисты, поднимут вселенский гвалт — и, конечно, в ущерб России. А уж если квота академика освободится, тут они еще пуще заколготятся и русского, будь он хоть Ломоносов, отодвинут.

И как везде срабатывала национальная психология: русский не активен, деликатен, свое мнение если и подаст, то этак спокойно и даже робко, — ну и, понятное дело, за криком и гвалтом скрытых и явных иудеев голос русского и не услышат. Так и вышло у нас: в России порты и вокзалы старенькие, деревянные, дороги грунтовые, проселочные, а Прибалтика удивляет весь мир портами гигантскими, автострадами первоклассными, и даже Киргизия, и Узбекистан покрылись городами великими. Свирелин противился этому процессу, полиграфические фабрики и комбинаты ставил на земле русской, издательства создавал в городах российских.

И сейчас думы об этом грели его душу; благородный высокий труд служит человеку долго еще потом и после его смерти. Иисус Христос, Леонардо да Винчи, Ломоносов, Пушкин — вон как долго живут в памяти народной. В тайных помыслах Свирелин надеется, что и его помянут добрым словом новые поколения русских людей. Он хотя и не причисляет себя к бойцам отважным, но где можно было служил России.

А вот Степин… Свирелин знал ему цену, но всегда себе говорил: «Не я его назначал на должность, не мне и снимать».

«А сейчас–то уж чего казниться?.. Выкинь из головы этого прохиндея и не думай о нем. Думы мои, думы… Их из головы не вытащишь и под тот вон куст не выбросишь. Заводы остановлены, русский народ вымирает… Жужжат, как шмели, слова, оброненные Ниной: «…придет времечко… все наши игры всплывут на поверхность и нас с вами назовут поименно». Может, и не назовут, а совесть томит душу. А тут еще газеты и журналы все чаще мечут стрелы в прошлое, ищут виновников обрушения России. Сегодня утром в журнале «Молодая гвардия» прочел: «…перестройка не свалилась в одночасье, не выскочила, как убийца с кинжалом из–за угла, она зрела, как нарыв, она готовилась, подталкивалась день ото дня, из года в год»«. Нина теперь к Грачевым не приходит, нет у нее желания меня видеть. Да и откуда могло появиться такое желание…»

О водке не думал. Не пьют Грачевы, в любой момент может прийти Нина, и она не пьет — в этой обстановке пить не хотелось. Выходит, тут все зависит от сознания. Сам по себе организм ни при чем, его клетки не требуют спиртного. А вот из глубин сознания исходят сигналы: пей! И человек, насилуя свой организм, пьет. Сейчас эти сигналы не поступают.

А на Литейном наступило затишье. Прилетел Сапфир, один, без жены, начались приготовления к похоронам мальчика, — ими занимался Шахт.

Сапфир поселился в гостинице «Европейской», в свою квартиру даже не заехал. Магнат был не просто потрясен смертью сына, он был разрушен, и даже видеть комнаты, где жил Роман, где были змеи, он не мог. Бездумно ходил по комнатам сверхдорогого номера, скользил замутненным взглядом по окнам, но ничего не видел, не понимал, и, когда силы его совсем оставляли, ложился то на диван, то на койку и тихо, беззвучно плакал.