Голгофа XXI

Иоанн, самый молодой из сталкеров, он был для Святослава загадкой, «вещью в себе», и потому наименее предсказуемым членом отряда. Однажды, много раньше, чем они попали в деревню сектантов, между Иоанном и Святославом состоялся разговор, в то время показавшийся ему странноватым, но и только, а теперь представлявшийся в ином, тревожившем его свете. Святослав тогда заметил, что Иоанн с выражением глубокой задумчивости смотрит на вечернее небо с россыпями звезд, и спросил, о чем он думает.

Все уже спали, Иоанн был дежурным, а Святослав припозднился, при свете костра зашивая порвавшийся рукав куртки. Ответ Иоанна по меньшей мере озадачил его.

— Я думаю, что для древних небо было наилучшим символом божественности, — сказал Иоанн как ни в чем не бывало, как будто сообщил, что за сегодняшний переход натер ногу.

— Что-что? — От удивления Святослав ненароком ткнул иглой в палец и чертыхнулся.

Иоанн задорно рассмеялся:

— Не думай, что я чокнутый. Я нарочно так сказал, чтобы посмотреть, какое произведу на тебя впечатление. Но я действительно думал про это! Без вранья, честно! — Он подбросил в костер дров, и отблески пламени заплясали на его лице. — Теперь тебе придется выслушать историю о моей бабушке, иначе ты так и будешь считать, что я малость того.

— Ладно, выкладывай про бабушку, — согласился Святослав и укоризненно добавил: — Я из-за тебя палец уколол. Символ божественности… — Он покрутил головой. — Нельзя людей так пугать! Надеюсь, ты не станешь цитировать какие-нибудь древние тексты?

— Нет, я ничего не помню, только кое-что из Откровения Иоанна Богослова. — Иоанн немного смущенно улыбнулся. — Занятно, верно? Я про имя, про то, что как раз меня Книжник назвал Иоанном. Хотя это, конечно, случайно получилось. А бабушка… Она в молодости изучала историю христианства. Когда я родился, она была слишком стара и немощна, чтобы работать, и годилась лишь на то, чтобы присматривать за мной. А лет через шесть-семь, наоборот, уже я за ней присматривал. Мы с ней целыми днями были вместе. Она научила меня читать, а сама потом стала плохо видеть. Просила почитать ей кое-что из Библии, чаще всего Откровения Иоанна. Мне это тогда представлялось чем-то вроде сказки, страшной и малопонятной. Чтобы я не пугался, бабушка пыталась втолковать мне, как надо воспринимать библейские тексты. Однако в то время я ее объяснений не понимал, хотя отдельные вещи запомнил. Потом понял, позже, когда она уже умерла. Она не была настоящей христианкой, но верила в существование высших сил, даже целого мира, недоступного нам. Мира, который изредка проявляет себя здесь, среди нас. И ее очень занимал вопрос, как выглядело бы Откровение, если б то, что открылось Иоанну, увидел современный человек. Она говорила, что тогда вместо неба, ангелов на облаках и острых серпов для кровавой жатвы на земле речь бы шла о параллельных мирах или других галактиках, о космических кораблях, излучениях или ядерных взрывах. Но и это не соответствовало бы истине… Потому что нельзя заглянуть за горизонт. Как описать явления, для которых в языке нет слов? — Иоанн, чуть склонив голову набок, всматривался в пламя костра. — Я помню один поразивший меня образ: стеклянное море, смешанное с огнем.[1] Это было что-то принадлежащее иному, запредельному миру…

— Да ты, оказывается, мистик, — с удивлением сказал Святослав, прежде не подозревавший, что от Иоанна можно услышать что-либо подобное.

Иоанн пожал плечами, предоставляя собеседнику истолковывать этот жест как угодно, затем предложил:

— Пока ты шьешь, я еще кое-что расскажу, если хочешь.

— Давай.

— Бабушка всегда удивлялась, почему люди не понимают одной очень простой, с ее точки зрения, вещи. Задаются вопросом, где Божья справедливость, если негодяи процветают, а на хороших людей обрушиваются несчастья. Священники во все времена давали один и тот же туманный ответ, что такова, мол, воля Божья. Или что пути Господни неисповедимы. Бабушка говорила, что следовало бы объяснять, почему Божья воля такова.

— И почему же? — заинтересовался Святослав.

— Будем рассуждать методом от противного. Допустим, некие высшие силы, которые мы называем Богом, сделали бы так, чтобы добрые поступки тут же вознаграждались, а дурные — карались. Тогда люди утратили бы свободу выбора, понимаешь? Дурной человек делал бы то же самое, что и хороший, но лишь из страха перед наказанием. Неизбежным наказанием. Или ради награды. Представь, что ты знаешь — за твоей спиной постоянно стоит судья, выносящий приговор и тут же приводящий его в исполнение. Судья, от которого ничего не скроешь. Совесть, доброта — все это потеряет значение, останется голый расчет: на одной чаше весов — поступок, на другой — последствие. Это был бы мир обреченных, похожий на тюрьму с идеальными заключенными, у которых просто нет выхода, кроме как быть идеальными.

— Любопытно, — протянул Святослав. — Но ведь для верующих Божья кара и награда — вещи реальные. Пусть не в этой жизни, а после смерти.