Голландец

Макирас оставалась на мостике весь период сна. Не знаю, думала ли она, что что-то надвигается на нас в темноте, но, по правде говоря, все немного нервничали. Из любезности мне выделили одно из пилотских кресел, но я задремал в нём и проснулся посреди ночи замёрзший и окоченевший. Капитан налила мне кофе и спросила, как я себя чувствую.

— Хорошо, — ответил я. — Как у нас дела?

Она ответила, что у нас всё в порядке, что мы возвратили наши первые четыре команды, и что остальные уже в пути.

— Как думаешь, что там? — спросил я.

Капитан долго не отвечала. Компьютеры управляли кораблём; мостик был погружён в полумрак, и только вахтенный офицер обязан был бодрствовать. Несколько других, которые обычно оставались на ночь, спали на своих местах. Мы уже не были в Состоянии Готовности Два, но напряжение всё ещё было ощутимо. Огоньки приборов поймали её взгляд и отразились на блестящей тёмной коже. Я слышал её дыхание: оно было частью пульса корабля, одним целым с гудением и свистками компьютеров, случайным потрескиванием переборок, протестующих против небольших поправок курса или изменения скорости, и с тысячью других звуков, которые слышны среди звёзд.

— Я всё думаю, — сказала она, — о легенде, согласно которой Сим вернётся в тот момент, когда Конфедерация будет нуждаться в нём особенно остро. — Капитан скользнула в кресло и поднесла чашку к губам. — А он[5] не с Окраины. — Она имела в виду кофе. — Уверена, ты догадываешься. Логистика немного запуталась, и приходится довольствоваться тем, что они нам прислали.

— Сейдж, что собираешься делать? — спросил я.

— Это неправильно. Хью, если бы я могла заставить всех забыть то, что они видели, я бы стёрла запись, убралась отсюда куда-нибудь и никогда бы не возвращалась. Эта штука, там, не знаю, что это такое, и как она может быть тем, чем кажется, но ей не место ни в этом, ни в каком-либо другом небе. Не хочу иметь с ней ничего общего.

— Ты увязла в этом, — сказал я.

Она уставилась в изображение корабля. Он вышел из-за изгиба планеты и снова приближался к нам.

— Ночью я читала его книгу.

— Сима? — разумеется, книга была «Человек и Олимпиец», его история классической Греции.

— Да. Сим оказался что-то вроде радикала. К примеру, жёстко обрушивается на Сократа. Считает, что старый ублюдок получил по заслугам. — Мне всё это было известно, хотя подробности меня никогда особо не интересовали. Ранее. — Он считает, что судья и присяжные были правы. Сократ действительно расшатывал полис системой ценностей, которые, хоть и достойны восхищения сами по себе, тем не менее подрывали жизнь афинян.

— Звучит неразумно, — заметил я.

— Так же считали и критики. Сим заклеймил их позже, во второй книге, которую не закончил при жизни. — Она улыбнулась. — Тариен где-то сказал, что его брат не возражает против критики, пока за ним остаётся последнее слово. Жаль, в школах никогда не рассказывают об этой стороне его характера. Тот Кристофер Сим, с которым знакомятся дети, выглядит безупречным, склонным к проповедничеству и бесстрашным. — Она нахмурилась. — Интересно, что бы он сделал с этим кораблём-призраком?

— Он бы поднялся на борт. А если бы не смог, поискал бы дополнительные данные и нашёл бы что-нибудь ещё, о чём стоило бы подумать.

Она ушла, а я вызвал из библиотеки «Человека и Олимпийца». Это был стандартный классический труд, который никто больше не читал, за исключением старшекурсников. Моё мнение о книге, полученное из поверхностного чтения тридцать лет назад, сводилось к тому, что её репутация основывалась прежде всего на том, что это была работа знаменитого человека. Поэтому я откинулся на подголовники, придвинул экран поближе и приготовился уснуть снова.

Но Эллада Сима оказалась слишком энергичным местом, чтобы допустить такое: на первых страницах описывались гнев Ксеркса («О, Господин, помни афинян!»), правление Фемистокла и доблесть войск, сражавшихся у Фермопил. Я был поражён силой изложения и состраданием Сима. Подобного чувства обычно не ожидают от полководца. Но ведь когда начались трудные времена, Сим ещё не стал военным лидером, он был учителем. И по иронии судьбы, в то время, когда он прославился как военный тактик, его брат Тариен, который начинал войну офицером флота, в конце концов стал известен как великий государственный деятель того периода.

Его взгляды по существу являются олимпийскими: чувствуется, что Кристофер Сим говорит от лица Истории, и если его обзор не всегда совпадает с позицией его коллег или предшественников, то причины такого расхождения ясны. Суд Сима — высший.