Голландский дом

Я мог бы все лето провести в Нью-Йорке, контролируя демонтаж стен в разных квартирах, играя в баскетбол с Кевином, помогая Мэй учить монологи, и не думаю, что кто-нибудь, кроме Селесты, обратил бы на это внимание, зато Селеста была бы счастлива. Но каждую неделю я уезжал в Дженкинтаун, словно единственный способ убедиться, что Мэйв и правда в безопасности, — удостовериться в этом лично. Я ночевал в неизменно гостеприимном особняке Норкроссов, где теперь жил другой лабрадор, Рамона. Я приезжал на машине, потому что мне было нужно мотаться к Мэйв и обратно и совершать поездки в магазин стройматериалов. Я постоянно искал, чем бы заняться, желая оправдать собственное присутствие, а не просто сидеть в гостиной, глядя на них. Мое желание починить выключатель, покрасить комод, заменить прогнивший подоконник было даже слишком прозрачной метафорой.

Каждую неделю кто-нибудь из моих детей, а то и оба сразу объявляли, что намерены поехать со мной. Казалось, они примут любое развитие сценария: время, проведенное с родителями Селесты или с Мэйв, летние дни за городом. О моей матери они говорили как об Интересующем Лице, будто она была облажавшимся шпионом. Она будоражила их воображение, а они — ее. Тот факт, что мы с Селестой хотели оградить их от возможных встреч с бабушкой, лишь сильнее притягивал их к машине, что в целом было неплохо. Даже тогда я понимал, что эти поездки — сторонний эффект обстоятельств. Мы с Кевином обсуждали сильные стороны Дэнни Тартабулл, пытаясь решить, заслуживает ли он быть самым высокооплачиваемым игроком «Янкиз», а Мэй пела арии из мюзиклов в качестве саундтрека к нашим разговорам. Два года назад мы сводили ее на обновленную постановку «Цыганки», и она до сих пор не пришла в себя. «Мистер Голдстоун, съешь яичко. Вот салфетка, стул, прибор», — выпевала она своим низким голосом, сидя на заднем сиденье. Мэй бросила Школу американского балета, чтобы посвящать больше времени пению.

— Это еще хуже, чем балет, — сказал Кевин.

Мама постепенно осваивалась. Даже если между нами не было никаких серьезных разговоров, в моем присутствии она чувствовала себя все более комфортно. За это ей следовало благодарить детей, потому что они против нее ничего не имели. Мама с Кевином обсуждали мир «Доджерс» и «Янкиз», в котором она прекрасно ориентировалась, пока Мэй разговаривала по-французски с Мэйв, а Мэйв заплетала ей французскую косу. Мэй изучала французский с шестого класса и полагала, что на летние каникулы нам следует отправить ее в Париж. Вместо того чтобы сказать ей, что никто не отпустит четырнадцатилетнюю школьницу на лето в Париж, я сказал, что поездка невозможна из-за болезни Мэйв. Поэтому она довольствовалась бесконечным спряжением глаголов: je chante, tu chantes, il chante, nous chantons, vous chantez, ils chantent. Я работал над заменой трубы дымохода. Расстелил на ковре газеты, но работа оказалась куда грязнее, чем я предполагал.

— Я была влюблена во Френчи Бордагарея, — сказала мама, полагая, что история о бейсболисте по имени Френчи сможет заинтересовать обоих ее внуков. — Мой отец купил два билета на стадион Эббетс-Филд как раз незадолго до того, как я отправилась в монастырь. Не знаю, где он достал столько денег, но места были аккурат за третьей базой, где стоял Френчи. И всю дорогу отец повторял: «Посмотри хорошенько, Элна. Здесь нет ни одной монашки».

— Ты была монашкой? — спросил Кевин; его познания о монашках и бабушках никак не соотносились одно с другим.

Мама покачала головой:

— Скорее туристкой. Я и двух месяцев там не пробыла.

— Pourquoi es-tu parti? — спросила Мэй.

— Почему ты не осталась? — перевела Мэйв.

В те дни с маминого лица не сходило выражение удивления: ее поражало, сколько же всего мы не знали.

— Сирил приехал и увез меня. Он довольно долго жил в Теннесси, много лет работал на Управление ресурсов бассейна Теннесси и, когда вернулся домой, повстречался с моим братом. Они с Джеймсом давно дружили. Джеймс рассказал ему, где я, — он был не в восторге от моей идеи уйти в монастырь. Сирил пришел за мной из Бруклина пешком. Когда наконец добрался, сказал сестре-привратнице, что он мой брат, что у него очень плохие, печальные новости. И она привела меня, хотя в те дни принимать посетителей нам было запрещено.

— И что он тебе сказал? — на короткий миг Кевин думать забыл о бейсболе.

— Он сказал: «Элна, это не твое».

Мы переглянулись: мой сын, моя сестра и моя дочь с ее наполовину заплетенными волосами, пока наконец Мэйв не сказала:

— Что — и все?