Голод

Спрыгиваю с сиденья, засовываю нож в сапог и, убедившись, что он не порежет мне лодыжку, направляюсь к задней части повозки. Открываю ее, хватаю Голода под мышки и поднимаю на руки, стиснув зубы, когда от тяжести начинает болеть раненое плечо. Заставив себя не обращать внимания ни на то, что руки у меня становятся мокрыми от крови, ни на чудовищные раны Голода, я вытаскиваю его тело из повозки и осторожно кладу на землю.

Подойдя к сиденью возницы, я берусь за поводья и дергаю. Лошади тут же трогаются, и я выпускаю кожаный ремень из рук. Повозка вздрагивает, приходя в движение, и лошади бегут вперед вместе с ней.

Я спешу обратно к всаднику, хватаю его под мышки и поднимаю как могу.

– Мне очень жаль, – шепчу я. Я прошу прощения и за то, что с ним сделали, и за ту боль, которую причиню ему сейчас.

Я оттаскиваю Голода с дороги в темные поля напротив поместья Эйтора, и меня охватывает ощущение дежавю. Меня приводит в отчаяние то, что это было раньше, и то, что теперь приходится заново переживать нашу первую жуткую встречу. А хуже всего – паника, которая накрывает меня всякий раз, когда я вижу стрелу, торчащую из его лица, и из-за того, как вздрагиваю, словно от боли, всякий раз, когда его тело стучится о камни или какие-нибудь обломки.

Не знаю, когда это произошло – когда Голод стал мне дорог. Или, может быть, он всегда был мне дорог, даже когда поступал чудовищно, и до сих пор я просто обманывала себя.

Не знаю, что я за человек после этого.

Издалека доносятся крики.

Они поняли, что мы сбежали.

Я изо всех сил напрягаю мускулы, заставляю себя идти как можно быстрее, чтобы успеть убраться подальше от дороги.

Не знаю, как далеко мне удается уйти, но я тащу всадника до тех пор, пока силы не кончаются.

Ноги у меня подгибаются, я валюсь на землю безжизненной грудой, а тело всадника падает на меня. Отдышавшись, устраиваюсь так, чтобы Голод лежал не столько прямо на мне, сколько у меня на руках. Затем я склоняюсь над ним.

Все тело у меня трясется от перенапряжения, живот тошнотворно сжимается, и я пытаюсь убедить себя, что это просто страх за свою жизнь. Но каждый раз, когда смотрю на Голода, это чувство усиливается.

Я не могу перестать прокручивать в памяти все те ужасы, которые слышала и видела, – то, что эти люди творили со всадником в темноте. Неудивительно, что Жнец ненавидит нас с такой дьявольской злобой.

Я бы тоже ненавидела.

Мои мысли прерывает стук лошадиных копыт по дороге. Он долго приближается, становясь все громче, и я жду, когда они доберутся до нас. Этого не случается. Верховые проносятся по дороге, не останавливаясь, не вглядываясь в мертвое поле, где мы прячемся.

Когда они исчезают, я прерывисто вздыхаю.

Обошлось… пока.

Смотрю на Жнеца. Его голова лежит у меня на руке, и от этого зрелища невыносимо щемит в груди.

Я протягиваю дрожащую руку и отвожу в сторону спутанную прядь его волос. На пальцах остается кровь. Стрела все еще торчит из лица Голода, и, если ее не выдернуть, он не сможет исцелиться. Значит, ее нужно выдернуть. Сейчас.

Сглатываю комок желчи, понимая, что должна сделать.

Я начинаю ощупывать рану, слегка задыхаясь от ощущения крови и осколков кости под пальцами. Стрела вошла ему в лицо возле глаза, но не прошла насквозь, а значит, придется тянуть ее в обратном направлении.

Судорожно вздыхаю. К хренам собачьим, не хочу! Совсем, совсем не хочу. Но эти люди все еще ищут нас, и ни я, ни Голод не будем по-настоящему в безопасности, пока он не придет в себя.

Высвободив ноги из-под тела всадника, я аккуратно укладываю его на землю.

Начинается самое неприятное.

Стоя над ним на коленях, я берусь за древко стрелы и тяну на себя, закусив губу.

Ничего не происходит.

Я крепче сжимаю стрелу, вздрагивая от того, что кровь сочится между пальцами, и повторяю попытку.

Опять ничего.

Почему я?..

Наконец, ухватив стрелу под более удобным углом, я с силой тяну ее, чуть пошатывая взад-вперед. С жутким хлюпающим звуком она поддается, а затем мучительно медленно начинает выходить.

Слава яйцам…

Наконечник стрелы застревает.

К горлу у меня снова подкатывает тошнота.

Я дергаю еще немного, и стрела чуть-чуть поддается, а потом опять застревает.

Делаю паузу и утыкаюсь ртом в плечо.

Ты можешь, Ана. Уже немного осталось.

Подавляя тошноту, я тяну, раскачивая древко стрелы взад-вперед. С последним влажным, чпокающим звуком она выскакивает.

Проглотив крик – крик облегчения и ужаса одновременно, – я отбрасываю стрелу в сторону.

Нужно осмотреть остальное.

Господи, как я это ненавижу. Даже больше, чем понимание того, что мне действительно дорого это невыносимое создание.

Я заставляю себя коснуться Голода и провожу пальцами по его телу, начиная с головы, в поисках других ран. Одна рука обрублена по запястье, другая – по локоть. Еще я обнаруживаю зияющие раны на шее и на ноге – как будто люди Эйтора пытались отрубить ногу и голову, но не смогли.

Все это ужасно. Голод лежит так тихо, что можно не сомневаться: он мертв.