Голодный город. Сборник рассказов

В его стихах я находила спасение. Они были пропитаны болью, но одновременно в них сквозила неугасающая тяга к жизни, и они невольно запоминались, укутывали мои мысли, лечили моё сердце. Каждый день я наблюдала как сгорают на плацу измученные этой жизнью люди, сходя с ума или не выдерживая экспериментов, но я держалась. Серый пепел падал с небес, в воздухе пахло гарью и жареным мясом, пространство резали звуки сирен и не было выхода из этого лабиринта. Только стихи и льдинки голубых глаз, в которые мне однажды довелось заглянуть в свете луны, одиноко висевшей в небе. В ту ночь она казалась особенно огромной и на фоне бескрайней его черноты  выглядела как тот самый заветный свет в конце тоннеля, по которому всем нам рано или поздно предстоит пройти. В ту ночь я дала себе слово, что ОНИ не сломают меня, им не увидеть в моих глазах мольбы и, если я и попаду на плац, то только с гордо поднятой головой.

К сожалению, все в этой жизни имеет конец. Как и сама жизнь. Целыми днями глядя то в окошко под потолком, то в камеру на против, я наблюдала, как Поэта пытаются сломать. Его били и морили голодом, запирали в одиночку и снова били, ему кололи то, что еще не тестировалось на людях и мало-по-малу, он начал терять себя в постмедикаментозном бреду. Мысли его часто путались, речь становилась бессвязной и тихой, и чтобы вернуться в этот мир после очередного эксперимента, он снова и снова читал стихи. Порой одни и те же, порой по несколько раз подряд, но я каждый раз как в первый,  радовалась его голосу, радовалась тому, что он еще может бороться за жизнь, а вместе с ним могу и я.

Долгими холодными ночами, в те минуты, когда лаборатория останавливает свое движение, а надзиратели дремлют в своих каморках, я смотрела на пляшущие в черном небе снежинки, а он, сидя в дальнем углу камеры, рассказывал мне о ярких далеких звездах, об ангелах и демонах, о древних богах, выдумавших людей. Слушая его истории, во мне зарождалась, росла и крепла надежда на то, что может все это просто ночной кошмар, чья-то бредовая фантазия и скоро это все закончится? Он говорил о ярком чистом небе, о том, что мы победили болезнь и покинули свои убежища, что нет больше страшных лабораторий и все, кого мы любили, живы. Что люди стали добрее к друг другу и все мы больше не дохнем под колпаком диктаторов. Я растворялась в этих мыслях, впитывая кожей тепло его голоса, и сердце мое потихоньку обретало прежнюю мягкость. Оно вновь начинало чувствовать что-то кроме страха, но в тот день, когда я решила довериться его частым ударам и перестала скрывать от самой себя хрупкую любовь, которую поселил во мне Поэт, он не вернулся в камеру.

Может они перепроверяют анализы? Может они дали ему двойную дозу? Может он просто спит сейчас в лаборатории, отходя от новой инъекции? А может он?… НЕТ! Им не сломать его! Им не сломать нас! Мы выйдем отсюда! Они найдут лекарство и все мы покинем эти чертовы камеры, повторяла я в голове снова и снова, словно мантру! Но он так и не появился.

Прошло уже два часа с тех пор, как его должны были вернуть, судя по наручным часам надзирателя, лениво совершавшего обход. Прошло три часа. Меня забрали на процедуры и вернули обратно. Его не было. Прошел еще час и на закате дня я услышала шаги. Под руки надзиратели волочили «свежее мясо». Этот паренек нес бред, ноги его беспомощно волочились, под закатанными рукавами грязной рубахи угадывалась набирающая обороты гангрена от вечных «грязных доз» – долго он не проживет. Хотя надзиратели делали ставки, что если ему ампутировать руки, то он и посмирнее будет и от гангрены они избавятся, а значит он еще сможет послужить на благо общества.

Когда его швырнули в камеру и захлопнули дверь, мое сердце словно сдавили холодные липкие щупальца спрута, но разум все еще отказывался принять реальность.

В десять, после отбоя на плацу зажгли костер. Мне не нужно было видеть, кого там сжигают сегодня. Сердце это и так знало. Оно больше не билось часто и радостно, как при звуке его голоса. Теперь оно ухало тяжело и больно, редко и с надрывом, а пепел от костра, разносимый ветром, поднимался все выше и выше и, будто притянутый моими слезами, оседал на щеки, превращая чистые слезы в грязные, серые ручьи, стекавшие по лицу.