Голос ангельских труб

Она лежала, свернувшись в клубок, затаив дыхание. Она никогда не боялась оставаться одна, но сейчас ей стало страшно. Иван вернется только завтра. Протянув руку, Инга нащупала на тумбочке телефон, поднесла к глазам. Набрала шибаевский номер. Снова длинные гудки, как весь день и всю прошлую ночь. Каждый сигнал сверлом ввинчивался в мозг, рождая чувство безнадежности и страх. С Сашей что-то случилось, думала Инга. Он исчез, и теперь ей никогда ни о чем не узнать. Его уже нет. И не помочь… бежать некуда… Он приехал по каким-то своим делам, он не собирался звонить ей, их встреча в музее была случайной. Его величество случай снова столкнул их, как и летом, и теперь внимательно наблюдает за их метаниями, смеется над их ничтожеством.

Она постоянно вспоминала их три последних дня… Ши-Бон строил планы, а у нее сжималось сердце от чувства вины. И письмо! Ей до сих пор стыдно за письмо, которое она тайком бросила в его почтовый ящик. Оскорбительное в своей многословности, сентиментальное, со всякими: «Мы красиво встретились и красиво расстались…» или, как там она писала… «постарайся меня понять», «его величество случай»… А нужно было всего-навсего несколько слов: «Прости, я тебя не стою, мне стыдно. Прощай». Было бы честнее…

Она вспоминала, как они купались в озере. Магистерское, кажется… Маленькое, вытянутое подковой, заросшее желтыми кувшинками. Ветер задирал их круглые упругие листья – опадая, они звонко шлепали по воде. Рябь на поверхности озера, отраженные голубое небо и легкие белые облачка. Шелест аира, крошечный песчаный пляжик, темная вода, настоянная на травах и кореньях.

Инга вскочила с кровати, босая бросилась вниз по лестнице в кабинет, открыла ключиком ящик стола и вытащила конверт с фотографиями. Разложила на столе – яркие блестящие плотные прямоугольники. Саша, снова Саша, Саша и Павлик у клетки с обезьянами, за столиком в кафе, в вазочках разноцветные шарики мороженого. Они вдвоем на щелястом крыльце покосившейся «хижины дяди Алика Дрючина», смотрят в объектив, ожидают, что вылетит птичка. Саша пристроил камеру на перилах крыльца, а она свалилась, и он сказал: все! А Инга ответила, нет, давай еще раз!

Озеро дышит… Саша лежит, разбросав руки, на песке. Обгоревший, красный, как рак…

Она перебирала фотографии, стоя босиком на холодном полу… Ей казалось, что пока она держит в руках эти снимки, с Сашей ничего не случится. Они там такие беззаботные, смеющиеся… Не так. Саша – беззаботный, смеющийся, счастливый, он еще не знает, а она только притворяется, прикидывая, как ускользнуть, она знает, что им осталось всего три дня. Он рассказывает ей, как они придут сюда зимой на лыжах, а она мысленно сочиняет письмо. Она знает, что ничего не будет…

Инга расплакалась. И снова набрала номер шибаевского телефона, который знала на память. И снова длинные гудки, снова никого. Вдруг звонки прекратились. Инге показалось, что там кто-то дышит. «Ши-Бон, – взмолилась она, – Ши-Бон, где ты?» Человек молча дышал, потом что-то легонько щелкнуло, и сразу же раздались оглушительно громкие короткие гудки. Инга вздрогнула.

– Господи! – взмолилась она, прижимая сжатые кулаки к груди и запрокидывая голову к потолку. – Помоги ему, помоги ему! Я отказываюсь от него, только помоги! Я еще раз предаю его. Только бы он был жив, Господи! Я никогда его больше не увижу, только помоги ему!

* * *

Когда Шибаев очнулся, ему показалось, что в подвале кто-то есть. Этот человек помещался на пластиковом стуле большим веретенообразным темным силуэтом. Шибаев напряг зрение. Веретенообразный силуэт медленно превратился в мужика, сидевшего, закинув ногу на ногу. Шальные глаза, пшеничные усы, черная кожаная куртка, кавалерийские сапоги со шпорами. На колене – пыльная фуражка с тусклой красной звездой. Сабля уперлась концом в землю. Скалит крепкие зубы, лыбится. Смотрит с прищуром на его. Петр Шибаев! Такой же, как на старой выгоревшей фотографии. «Прадед!» – изумленно понял Саша. Прадед, сгинувший бесследно в Гражданскую, затерявшийся на бурных ее перекрестках. То ли расстрелян, то ли умер от ран, то ли от тифа в прифронтовом госпитале. Бесшабашный драчун, бабник и выпивоха… Он и дружок его закадычный, Степан Шило… помнит Шибаев эту фотку из семейного альбома, уже и не разобрать на ней ничего. Вся память о человеке: чуб мелким бесом и зубы скалит.

«Похож на тебя, Сашка, – говорила древняя прабабушка Маня ему, пацану. – Хороший был…» Хороший – в смысле красивый, ловкий, а не в каком другом. В другом смысле был Петр Шибаев лютым до бабского полу, не дурак выпить и подраться. И война была ему интереснее любого мирного труда.

– Два раза приходил, – вспоминала прабабка, вглядывалась куда-то в даль времен старыми выгоревшими глазами, – говорил, жди, мать, вот добьем контру, вернусь домой строить новую жизнь. Ночевал, а наутро на коня – и только его и видели. Два раза. Последний раз в июле двадцатого… И ни письма, ни весточки с тех пор, сгинул, как и не было. Только Иван остался, весь в отца.

Шибаев смотрел на прадеда. Тот, скаля зубы, смотрел на него…