Голос и ничего больше

Весь процесс анализа, таким образом, трансформируется в траекторию, управляемую голосом. Мы уже увидели, что голос и есть инструмент анализа и что единственная связь между аналитиком и пациентом – это голосовая связь. Аналитик скрыт, как Пифагор, и находится за пределами поля зрения пациента, добавляя таким образом еще один поворот винта к приему Пифагора: если у Пифагора рычагом являлся акусматический голос, то здесь мы имеем дело с акусматическим молчанием, молчанием, источник которого невозможно увидеть, но которое должно быть поддержано присутствием аналитика. Три модальности голосов Фрейда объединены и вступают в игру. Во-первых, речь, адресованная этому Другому, приобретает форму йазыка: Другой предположительно должен слышать именно «голос в означающем», кодированное послание, относящееся не к намерению говорящего, но к его оговорке, постоянному соскальзыванию означающего к голосу; слышать «hearsing» в «hearsay». Это принадлежность бессознательных формирований и работы желания, и аналитик, как тот, кто слышит, возвращает послание отправителю – послание, выраженное в означающих, возвращено в форме голоса, то есть язык возвращен как йазык. Во-вторых, интерпретация этих формирований приводит в результате к их укоренению в фантазии, где желание ориентируется прежде всего, преодолевая травматическое ядро, во фрейдовском сценарии, воплощенном в голосе, который фантазия старается нейтрализовать и наделить смыслом. Бесконечное распространение бессознательных формирований и их интерпретации противопоставлено их редукции до минимального ядра фундаментальной фантазии[305]. В-третьих, если молчание аналитика служит рамкой для процветания йазыка и его бесконечного толкования, то это также что-то, что его прерывает и устанавливает для него границы. Аналитик – агент Другого, но не просто как «субъект, якобы знающий», в то же самое время (и мы не можем разъединить обоих) это Другой, в котором звучит голос и «занимает место», опора для инаковости в голосе, место, где голос получает ценность события, разрыва.

Именно здесь «возвращение послания в его обратную форму» достигает своей финальной цели: возвращенное послание – просто голос чистого звучания; или, другими словами, послание желания возвращено как голос влечения. Но это вовсе не голос, который мы могли бы изолировать как таковой, независимо от двух других, это вовсе не черная дыра немого наслаждения, поглощающего объект, речь, желание, смысл, – если мы попытаемся взять этот голос напрямую как объект, как цель, то неминуемо упустим его. Проблема влечений в том, что они никогда не могут быть взяты напрямую как предполагаемое место наслаждения, «это» не наслаждается так, как нам хотелось бы, именно в этом все затруднение анализируемых, хотя «это» может быть затронуто, пусть и долгим путем «перехода» через голос и петлю Другого.

Последним этапом данной траектории должен быть переход с позиции анализируемого на позицию аналитика: это способ остаться верным данному опыту, этому событию, этому голосу, беря на себя свою позицию, представляя объект голоса как таковой. Ответить голосу и ответить за него – отправная точка аналитического дискурса, и смысл его существования в том, чтобы сохранить открытым пространство для этого разрыва в преемственности «тел и языков». Именно в этом состоит манера рассматривать то, что Лакан называл la passe (процедура прохода) как исход анализа: как превратить тупик конфронтации с этим голосом в passe, новое начало[306].

Глава 7. Голоса Кафки

Возьмем в качестве предварительной отправной точки вопрос имманентности и трансцендентности у Кафки, который очень быстро может привести к некоторому замешательству и является всего лишь воплощением отношений между внутренним и внешним, которые мы рассмотрели. Другими словами, существует целый ряд интерпретаций, утверждающих, что всю сложность мира Кафки можно, пожалуй, наилучшим образом описать, обращаясь к трансцендентности закона. Действительно, кажется, что закон недосягаем для «героев» Кафки: у них никогда не получается узнать, что было сказано, закон – это всегда ускользающая тайна, само его существование – вопрос предположения. Где закон, что он требует, что он запрещает?[307] Мы всегда «перед лицом закона», за его дверями, и один из великих парадоксов этого закона в том, что он ничего не запрещает, но сам запрещен, он основан на запрете запрета, его запрет как таковой запрещен[308]. Мы никогда не сможем достичь места запрета – если бы мы могли это сделать, то были бы спасены – так, по крайней мере, кажется. Трансцендентность закона по этой самой причине иллюстрирует несчастную судьбу героев Кафки, и единственная трансцендентность в мире Кафки – трансцендентность этого закона, который похож на недостижимое, непостижимое божество, на мрачного бога, посылающего непонятные пророческие знаки, но мы никогда не можем определить его место, цель, его логику или значение.