Голос и ничего больше

Однако при более близком рассмотрении эта неуловимость трансцендентного закона оказывается миражом: это необходимое заблуждение, иллюзия угла зрения, ибо если закон от нас ускользает, то не по причине его трансцендентности, а потому, что у него нет внутреннего. Это всегда перекладывание от одной инстанции к следующей, поскольку это не что иное, как движение отсрочки, он совпадает с этим бесконечным движением уклонения. Непостижимая тайна за закрытой дверью, за непроницаемым фасадом – вовсе не тайна, нет никакой тайны за пределами этого метонимического движения, которое может быть воспринято как совпадающее с движением желания. Если у закона нет внутреннего, то у него нет и внешнего: мы «всегда уже» внутри закона, нет внешнего по отношению к закону, закон – это чистая имманентность, «беспредельное поле имманентности вместо бесконечной трансцендентности»[309], если процитировать Делёза и Гваттари, так как это второе прочтение стало по праву известным именно благодаря их книге о Кафке, одной из недавних наиболее влиятельных интерпретаций.

Таким образом, то, что при первом чтении появляется как чистая трансцендентность, согласно второму прочтению видится как чистая имманентность. Согласно первому – мы «всегда уже» и невозвратно исключены, согласно второму – мы всегда включены, и трансцендентности нет, мы пойманы имманентностью закона, которая в то же время является имманентностью желания. Должны ли мы выбирать между двумя, присоединяться к одному или другому лагерю? Являются ли два прочтения непримиримыми? Хотя второе прочтение, безусловно, гораздо более полезное и эффективно рассеивает недоразумения первого, оно, вероятно, не покрывает всего, что оказывается в игре у Кафки. Отстаивая измерение чистой имманентности, оно избегает, уменьшает и предотвращает парадокс. Парадокс появления трансцендентности в самом сердце имманентности или, скорее, способ, которым имманентность всегда удваивается и пересекается сама с собой. Или другими словами: здесь, видимо, нет внутреннего, нет внешнего, но возникает проблема пересечения.

Лакан, насколько мне известно, никогда не упоминает Кафку в своем изданном опусе, но мы находим несколько беглых ссылок в его неопубликованных семинарах, и одна из них напрямую касается нашего аргумента. В своем семинаре об идентификации (семинар 9, 1961/1962) Лакан впервые достаточно продолжительно развивает свое применение топологии. Он берет «изображение» геометрической фигуры тора и разрабатывает проблему желания субъекта в топологических терминах, переводя свое изречение о том, что «желание субъекта – это желание Другого», в проблему установления коммуникации, перехода между двумя торами, субъекта и Другого. Это требует изобретения некоторой топологической модели, в которой изгиб пространства будет устанавливать связь между внутренним и внешним. Он говорит о минимальной аналогии, которую «невозможно исключить из всего, что для него [для субъекта] зовется внутренним и внешним, так что одно и другое переходят друг в друга и управляют друг другом» (занятие 21 марта 1962 г.). В своих поисках такого рода топологической модели он обращается к Кафке, ссылаясь на его великолепный рассказ «Нора», написанный одним из последних[310]. Сложная архитектура норы с ее проходами в виде лабиринтов и ее настоящими и ложными входами, проблема скрывания и бегства, перехода изнутри наружу – все это предоставляет идеальную парадигму для того, что ищет Лакан. Нора – это место, где мы предположительно должны быть в безопасности, идеальным образом спрятаны внутри, но рассказ показывает, что в самом интимном месте укрытия мы полностью раскрыты, внутреннее неотделимо слито с внешним. Но эта структура относится не только к архитектуре и организации пространства, она касается «чего-то, что существует в самой глубине организма», в его внутренней организации и его отношении с внешним. Действительно, человек кажется «животным из норы, животным тора», и обращение Кафки к животной природе – один из его излюбленных приемов, к которому мы вернемся, – основывается на минимальной схеме, которая связывает человеческое существо как «животный» организм с социальным и символическим. Одно переходит в другое в искривленном пространстве, где они не могут быть ни противопоставлены, ни потерпеть крах[311].