Голос и ничего больше

Фрейд любил шутить на свой счет, что он особенно неподатлив музыке. Он с легкостью признавал, что не понимает ее, что ему не хватает восприимчивости и чувствительности в ее адрес; он объявлял о своем невежестве и недостатке компетентности в данной области. Нам трудно поверить ему на слово, ибо его музыкальные отсылки если не изобилуют, то на удивление многочисленны и не показывают каких-либо лакун[255]. Чаще всего он ссылается на Моцарта, но также на «Кармен» Бизе, «Мейстерзингеров» Вагнера, «Фиделио» Бетховена, на Оффенбаха и так далее, в основном действительно на оперу. В анализе одного из своих ключевых сновидений в «Толковании сновидений», «революционном» сне о графе Туне, мы находим Фрейда, напевающего под нос «Каватину» из «Женитьбы Фигаро» на перроне вокзала, после того как он случайно встретил австрийского премьер-министра[256]; из его писем мы узнаем, что у него была привычка напевать арии из «Дон Жуана» своей собаке и тому подобное. Должны ли мы видеть в его неприятии своих музыкальных способностей отказ? Не преувеличивает ли он?

В начале своего текста о «Моисее Микеланджело» (1914) он просит о снисхождении, поскольку в вопросах искусства он объявляет себя простым любителем, пытающимся понять загадку действия, которое оно на него производит. Он продолжает следующим образом:

И все же произведения искусства оказывают на меня сильное воздействие, в особенности литература и скульптура, в меньшей степени живопись. Я склонен, когда это уместно, долго пребывать перед ними и намерен понимать их по-своему, то есть постигать, почему они в первую очередь впечатлили меня. Там, где мне это не удается, например в музыке, я почти не способен испытывать наслаждение. Рационалистическая или, быть может, аналитическая склонность во мне противится тому, чтобы я был захвачен художественным произведением и не сознавал, почему я захвачен и что меня захватило[257].

Не могли бы мы в этих строках разглядеть некую муку или даже панику перед лицом чего-то, что угрожает его увлечь, захватить, заставить его потерять свою аналитическую позицию и дистанцию? Дистанцию, которую он может сохранять в отношении литературы и изобразительных искусств? В цитате есть некоторый парадокс: он восприимчив к литературе и скульптуре, но может сохранять дистанцию и анализировать то, как они функционируют. Тогда как музыка его не трогает, но и не позволяет удерживать дистанцию – следует ли ему поддаться ее очарованию, чтобы она поглотила его, как черная дыра? В таком случае это хорошо, что у него нет музыкального слуха, так как, если бы он у него был, то он был бы вынужден ее слушать, что было бы невыносимо[258].

Однако его неспособность оценить музыку, каким бы ни было ее происхождение, возможно, является его преимуществом: она делает его нечувствительным по отношению к особенному и самому распространенному способу обращения с голосом, а именно к способу его эстетического восприятия и боготворения – самый высокий бастион против объекта голоса, как мы смогли увидеть. Его нечувствительность к его эстетике и соблазнительному пению сирен находит свой противовес в большой восприимчивости к слушанию голоса в другом регистре и в его способности слышать голос именно там, где друзья итальянской оперы оказываются глухими.

Если мы берем Фрейда в рамках проблемы голоса, то мы можем увидеть, что его голоса многочисленны и разного вида. Напрасными будут поиски особенной теории голоса у Фрейда, он встречает голоса в большом числе разных контекстов во всевозможные решающие моменты, трактуя их в поучительной манере, но это не составляет какой-либо единой последовательной модели; он, скорее, оставляет нам указания, загадки и линии для следования. Здесь я обойду стороной два наиболее очевидных и чаще всего обсуждаемых случая: слышание голосов при психозе, для которого у меня не хватает компетентности, и голос сверх-я, который мы уже коротко рассмотрели. Я останусь на более элементарном уровне и постараюсь увидеть, как примирение с голосом может лежать в основании базовых озарений психоанализа. В три этапа я прослежу голос в фантазии, голос в желании и голос во влечениях. Голос как избыток, голос как отражение и голос как молчание.