Голос и ничего больше

Существует много видов молчания, и мы, возможно, могли бы их сгруппировать, следуя в наших целях трем регистрам Лакана: символическому, воображаемому и реальному. В первую очередь есть символическое молчание, молчание как то, что фундаментальным образом определяет символическое как таковое. Символическое в своем минимуме сводится к чередованию присутствия и отсутствия – уже у де Соссюра определение означающего как чисто дифференциальной и противопоставительной данности подразумевает то, что язык может не только использовать оппозицию между разными отличительными чертами, но основываться на противопоставлении между чем-то и ничем, присутствием черты и ее отсутствием[294]. Отсутствие конца в грамматике само по себе функционирует как «ноль-конец», завершающий работу, так же как ближащийся конец, опущение как таковое само по себе выступает в качестве означающего. Если все элементы различительные, то нулевая точка отличия есть отличие между чем-то и его отсутствием, так что отсутствие само по себе является частью структуры, демонстрируя отрицательную природу означающего. Мы должны слышать молчание, например, как отсутствие фонемы, чтобы получить значение, так что символическое молчание представляет особенность символического порядка как такового, его структурирующий принцип. Чередование присутствий и отсутствий представляет сам ритм символического, его внутреннее условие, и как таковое оно способствует значению наравне с фонемами.

В героическую эпоху структурализма любили цитировать фразу Шерлока Холмса о «собаке, которая не лает», – детектив ловко пользовался отсутствием знака как знаком, имеющим большое значение, и лишь в символическом порядке что-то отсутствующее отсылает к чему-то, что представляется наравне с присутствующей вещью. В структурализме собака, которая не лает, кусает. Место знака, указывающего на его отсутствие, само является частью знака, находясь на том же уровне, что и он. Если отношение между признаком и его записью стало предметом многочисленных дискуссий, то же самое можно сказать и об отношении между голосом и его молчанием, молчанием как элементом голоса, голоса, взятого в его минимальной дифферинциальности.

На более широком уровне дискурса вся «прагматика молчания» может проистекать из того, что ей предшествует, того, что исследует различное применение молчания для «коммуникации» и его эффективность как внутренний элемент дискурса. Молчание как простое отсутствие речи может достичь самого высокого значения, оно может быть воспринято как знак высшей мудрости. Молчание может быть очень красноречивым ответом, который отсылает говорящего к его вопросу и его предпосылкам, но также может быть признаком неведения, самое высокое с легкостью смешивается с самым низким. «Молчание – золото» и «si tacuisses, philosophus mansisses» («если бы ты молчал, остался бы философом»), где молчаливая мудрость философа возникает как дополнение к собаке, которая не лает.

Прагматику молчания можно претворить в систему, более того, ее можно возвести в ранг искусства, что было сделано в самый расцвет эпохи Просвещения аббатом Динуаром в его памфлете «L’art de se taire» (<1771> 2002), «Искусство молчать». Мы можем коротко обратиться к этой книге, исключительно ради удовольствия. Динуар, пылкий сторонник Церкви, видел в искусстве молчать прежде всего оружие против потоков речи, наводнивших век Просвещения. Этот грандиозный потоп, питающийся простым разумом, был для него лишь тарабарщиной, невнятицей, которая угрожала подорвать действительность духовного и авторитет веры, – и мы никак не можем обвинить бедного аббата в паранойе. Можно ли остановить этот поток при помощи молчания и таким образом сделать возможным возвращение к старым ценностям? Для него речь – вопрос разума и понимания, но то, что превосходит разум, может найти свое место только в молчании. Однако молчание – это искусство, оно вовсе не простое и не возникает естественным образом: «…Чтобы как следует замолчать, недостаточно закрыть рот и не говорить: в этом не будет никакого различия между человеком и животными, которые немы по своей природе»[295]. Молчание требует больших усилий, оно подразумевает этику, первый принцип которой гласит: «Мы должны прерывать молчание лишь тогда, когда мы можем сказать что-то лучшее, чем молчание»[296]. Так, молчание становится мерой смысла, но все ли слова могут соответствовать данному критерию? Можем ли мы в таком случае просто говорить? Все, что мы можем сказать, весит слишком мало по сравнению с молчанием.