Голос и ничего больше

Таким образом, один из способов, так сказать, укротить понятие йазыка – это сделать из него объект эстетического удовольствия. Речь в очередной раз идет о еще одном способе его потерять, несмотря на большое в этот период увлечение Лакана Джойсом, автором йазыка, если таковой вообще был. Правда в том, что поэзия основывается на тех же механизмах, что и бессознательное, но результат, который ищет психоанализ, – вовсе не эстетическое очарование, а знание. Весь разговор о поэтике бессознательного наверняка далек от правды. Крайне симптоматично то, что Лакан в «Еще» исходит из двух соотносительных движений: он вводит две концепции, корреляцию которых он никогда не объясняет, йазык и матема, но обе основаны на том, что означающее не обеспечивает создание смысла, объект в означающем, так сказать, объект внутри означающего, один раз оказывается под воздействием избытка голоса (йазык), а в другой – под воздействием буквы, бессмысленной буквы в матеме (отсюда же формулы сексуации и пр.). Я почти склонен к тому, чтобы применить здесь вечное гегелевское суждение: утверждение умозрительной идентичности двух на вид противоположных крайностей, так что чистый голос в конечном счете может быть воплощен в букве, матеме. Несложно быть взволнованным поэтикой йазыка и его бесконечными эхо, гораздо сложнее увидеть, что здесь заключена заноза мертвой буквы, «математической» формулы, которая прерывает бесконечное возбуждение и отсылает его к знанию[289]. Здесь находятся два крайних заключения, выведенные из базовой аксиомы всего раннего творчества Лакана о том, что бессознательное структурировано как язык – следствия чего, я думаю, полностью опрокидывают эту предпосылку.

Если элемент «hearsing» вездесущ, если плавающие звуки всегда здесь как непредсказуемые и бесконечные потенции, почему некоторые из них оказываются реализованными, тогда как несметное множество – нет? Почему лишь немногие из них оказываются выбранными, и почему именно они, а не другие? Кажется, что мы оказываемся здесь перед проблемой, поставленной Лейбницем: необходима достаточная причина, чтобы перейти от потенциальности к действительности. Бог, согласно Лейбницу, анализировал все потенции и, начиная с выбора всех возможных слов, создал только это, несомненно мудро выбрав самое лучшее (вопреки Вольтеру). Кто же выбирает из числа бесконечных звуковых соответствий? Они не являются достаточными сами по себе, им не хватает достаточной причины, должен существовать принцип, который бы останавливал их плавание. Безусловно, есть законы, которые управляют звуковыми контаминациями, «мне только кажется, что их действия недостаточно для того, чтобы нарушить правильное течение речи»[290]. Для обозначения этого принципа Фрейд использует термин «бессознательное желание».

Но каков его статус? Может, это всего лишь предшествующая независимая данность, которая ожидает удобного случая, чтобы предъявить себя? Поводов, безусловно, более чем достаточно. Но это сделало бы из бессознательного желания что-то отдельное и отчлененное от языка, независимую тенденцию, которая использовала бы язык как средство и свой материал для «самовыражения». Откуда бы он происходил? Он мог бы появиться как лейбницевский principium reddendae rationis, принцип достаточного основания, обеспечивающий достаточное основание для оговорок, сновидений, симптомов, – всему этому, кажется, не хватает именно достаточного основания, этих тонких трещинок непредвиденного, которое не владеет твердым фундаментом и появляется как чистый излишек, избыток без прикрытия. Мы могли бы сформулировать проблему невроза в лейбницевских терминах: у всего есть достаточное основание – кроме меня, кроме моей оговорки, моего симптома, моего страдания, моего наслаждения. Как я могу оправдать свое существование? Непосильную задачу в мире достаточных оснований? Может ли бессознательное желание служить именем для достаточного основания в отношении всего, чему достаточного основания не хватает? Можем ли мы видеть в нем ratio, анализирующий все потенциальные оговорки и мудро выбирающий лучшее?