Голос металла

– Вы заблуждаетесь, милейший, – голос подчеркнуто вежливого Голстейна оставался ровным и бесстрастным, но по спинам все равно заструился неприятный холодок. – Ваше зерно еще три года назад было направлено в южные провинции, пострадавшие от сильных дождей и наводнений. А Цигбел потом выручил урожай, как раз собранный там в дальнейшем.

Публика притихла, осмысливая сказанное. Бесхитростная жизнь провинциального городка волей-неволей ограничивает горизонт мироощущения его обитателей, съеживая весь белый свет до нескольких соседских деревень и поселков. Они никогда не задумывались над тем, как живут люди на другом краю пустыни, и что между ними возможна какая-то взаимосвязь. Мысли подобного масштаба просто не умещались у них в головах.

– Именно так и работает Империя, – продолжал генерал. – Мы – закон и порядок, мы – стабильность и безопасность, мы – процветание и достаток. Но, несмотря на то, что наше единство несет с собой многие блага и делает всех нас сильней, вы до сих пор противитесь происходящим переменам, тормозя их и только осложняя свою же собственную жизнь. Вы смирились с властью Империи, но отказались принять ее в своих сердцах. Вы оставили ее за порогом, заперев свои души, задвинув тяжелые засовы и захлопнув перед ней крепкие ставни. Вам милее старый, привычный уклад вещей, но вы не сможете жить в затворничестве вечно. Империя не намерена терпеливо ждать, когда вы образумитесь.

В последних словах Голстейна зазвучала сталь, и вся площадь обратилась в слух.

– Я прибыл в Цигбел вчера, и уже успел обойти его улочки, – Инспектор вздохнул. – Что я могу сказать – увиденное меня откровенно разочаровало.

Он недовольно покосился на Моккейли, отчего губернатор весь съежился, словно пытаясь спрятаться во внутреннем кармане своего костюма.

– За те годы, что Цигбел прожил под имперской властью, все произошедшие в нем перемены так и остались лишь тонкой румяной корочкой на поверхности давно сгнившего внутри старого пирога. Вы не просто отказываетесь принимать установленные нами правила, но демонстративно их игнорируете, всячески демонстрируя свое презрение к ним. А, следовательно, и к самой Империи и к властвующим в ней Божественным Братьям! – Голстейн вскинул руку, указывая на оскверненный портрет над входом. – Я подобного святотатства не потерплю!

Он медленно обвел взглядом притихшую площадь.

– У вас имелось более чем достаточно времени, чтобы самостоятельно принять верное решение, но вы этой возможностью не воспользовались. Теперь все будет иначе. По-плохому, – генерал принялся рубить слова, чеканя каждую букву и словно заколачивая их в непонятливые головы горожан. – Любое проявление неуважения к Империи, ее символам или ее властям будет караться! Любое богохульство, допущенное в адрес Божественных Братьев будет караться! Почитание Темных Пастырей – преступная ересь и будет караться! Утаивание так называемых Пастырских Амулетов будет караться! А все случаи посягательства на жизнь или безопасность официальных представителей Империи будут караться с особой беспощадностью!

Голстейн шагнул вперед и резким рывком сдернул покрывало со стоявшей рядом с ним на ступенях деревянной рамы…

Толпа в ужасе отшатнулась, послышался чей-то истерический визг. Воздух наполнился гудением сотен мух, поднявшихся с трех подвешенных за ноги обезображенных мертвых тел. Их животы были вспороты, и вывалившиеся внутренности свисали гроздьями до самой земли, источая вонь тухлого мяса. Голстейн специально приказал сложить их заднем на дворе ратуши прямо на ярком солнце, чтобы максимально ускорить процесс разложения, и теперь откровенно наслаждался произведенным на публику эффектом. Площадь, правда, будет теперь еще некоторое время щеголять расплесканными тот тут, то там бесформенными лужами рвоты, но один-два хороших ливня – и все снова придет в норму.

Несмотря на невероятный ужас представшего перед ними зрелища, люди как зачарованные смотрели на виселицу, не в силах отвести остекленевшие взгляды. Почти наверняка кто-то даже узнал среди казненных преступников своего знакомого, а то и родственника. Можно было не сомневаться, что увиденное надолго впечатается в их память во всех деталях и подробностях. На кулаке одного из покойников до сих пор оставалась намотанная тяжелая цепь, не оставлявшая никаких сомнений в том, что именно замышляла эта троица, и за что понесла соответствующее наказание. Каждый из присутствующих невольно примерял подобную участь и на себя, внутренне содрогаясь от одной только мысли, чтобы повторить столь необдуманную дерзость и поднять руку на генерала или кого-нибудь из городской администрации.

Чего Голстейн, собственно, и добивался.

Когда Моккейли ранее спросил у него, выяснил ли он у нападавших, кто именно являлся заказчиком покушения, генерал только рассмеялся.