Голос пойманной птицы

Насер открыл мне – в руке бокал, галстук развязан, рукава рубашки закатаны выше локтей. Не улыбнулся, не поздоровался. Я заглянула поверх его плеча в квартиру. Разговоры, смех, табачный дым: у него явно были гости. Кажется, я слышала женский голос. Я шагнула вперед, намереваясь войти, но он закрыл дверь, взял меня за запястье, отвел в сторону.

– Зачем ты это сделал? Зачем написал эту повесть?

– А что, нельзя?

– Эта история не твоя, и ты не имел права ее рассказывать!

Он поднял бровь.

– То есть она только твоя? И то, что было между нами, твое и больше ничье? – Он так и не выпустил мое запястье. – И только ты всегда вольна рассказывать в стихах обо всем, о чем заблагорассудится?

– Я показывала тебе все свои стихи, прежде чем напечатать! И если то, что я писала, вызвало у тебя возражения, ты всегда мог мне об этом сказать.

– Какие могут быть возражения, – медленно и спокойно, точно ребенку, ответил Насер. – Ты вольна писать все, что хочешь. В конце концов, я тебе не муж. И никогда ничего от тебя не требовал.

Так и есть. Он никогда не предъявлял никаких претензий, но прежде я усматривала в этом доказательство его чувств ко мне. Оказывается, я его не знала. Совсем. Я вдруг осознала это – и растерялась. Из моих стихов он узнал едва ли не всю мою жизнь, но за все то время, что мы были вместе, почти ничего не рассказал о себе.

Меня вновь осенило.

– Сколько тебе заплатили?

Насер не ответил, но его молчание было красноречивее любого ответа. Ему предложили деньги, он согласился: вот так просто. Просто, но непростительно. Я вырвалась из его рук, накинулась на него, ударила его кулаками по груди.

– Сколько тебе дали за то, что ты предал меня, выставил на посмешище, что ты…

Он схватил меня за руку, крепко сжал. С минуту мы стояли на площадке, пристально и даже спокойно смотрели друг на друга. Мне хотелось обругать его, но на глаза вдруг навернулись слезы.

– Насер, – начала я, стараясь унять дрожь в голосе, – пожалуйста, не публикуй продолжение. Я тебя умоляю!

Во взгляде его мелькнуло чувство, которого я прежде за ним не замечала: жалость. Он моментально выпустил мою руку. Подошел к двери, взялся было за ручку, но, замявшись, повернулся ко мне. От его пальцев на моем запястье остался синяк, рука болела. Я прикрыла глаза ладонью, чтобы он не видел моих слез.

– То, что было с тобой, тебе не принадлежит, – ответил он.

Это было последнее, что он сказал мне, – и самое честное.

* * *

Я так и не узнала, собирался ли Насер с самого начала написать «Смятый цветок» (рассчитывал ли он опубликовать мои стихи, чтобы поживиться за мой счет) или решился предать меня лишь после того, как мои стихи вызвали скандал.

Мотивы его так и остались мне неизвестны, но публикация его повести мгновенно повлекла последствия. Во-первых, «Смятый цветок» развеял чары, что больше года довлели надо мною. Я злилась на себя за то, что не предвидела предательства Насера. Теперь многое стало для меня ясно. Я последовала его совету, согласилась с его решением устроить шумиху вокруг моих стихов. Я позволила ему выставить меня на всеобщее обозрение, убедив себя, что Насер желает мне успеха. С меня хватит. Раньше я слушалась его во всем, но его поступок и то, что я имела глупость ему довериться, убили былую любовь.

Второе последствие было для меня тяжелее. Не опубликуй Насер «Смятый цветок», скандал вокруг моих стихотворений не вышел бы за пределы столичной литературной среды. Теперь же он сделался достоянием широкой публики. Каждый следующий выпуск повести оказывался скабрезнее предыдущего, журнал моментально расхватывали, критики негодовали. Редакторы, ободренные негодованием публики из-за падения нравов (в особенности среди молоденьких женщин) при правлении шаха, выискивали спорные, а лучше провокационные истории о «новой иранской женщине». Фабулу «Смятого цветка» вскоре перепечатали, уже без беллетристических подробностей, в крупнейших городских газетах под заголовком «Возмутительная интрижка Фаррохзад». Прежде публика знала только полковника Фаррохзада, а потому статья и вызвала интерес стольких читателей. Автор подробно рассказал о блестящей карьере моего отца и о том, что тот не сумел приструнить юную дочь. О «Грехе» же пренебрежительно отозвался как о «притче о моральном падении, к которой нашему народу следовало бы прислушаться».

«Возмутительную интрижку Фаррохзад» перепечатали на первой странице одной из самых популярных городских газет, к статье приложили мою фотографию в свитере, обтягивающем грудь, и юбке чуть выше колен (получается, меня незаметно сфотографировали на улице неделей ранее). Я поняла, что за мной следили, и испугалась. С минуту я смотрела на снимок, потом прочитала последний абзац: