Голос пойманной птицы

Вряд ли он слышал меня, глаза его были закрыты, но мальчик уже повел меня прочь из каморки, и мне ничего не оставалось, как уйти.

На улице блестел мокрый асфальт. Платок мой промок насквозь, но я все равно надела его и крепко завязала. Я сделала то, что должна была сделать. Но что я скажу Лейле? Брату ее плохо. И вообще дело плохо.

«Будьте осторожны, Форуг», – сказал Рахим. И только в машине, возвращаясь домой из конспиративной квартиры, я осознала, что не говорила Рахиму (образ его истерзанного тела всю дорогу стоял у меня перед глазами), как меня зовут. Он уже это знал. Я так никогда и не узнала, как он это выяснил, однако знал он не только мое имя, но и то, что я приду. Что я помогу ему бежать. Он ждал моего появления.

Рахима вывезли из Тегерана под брезентом в кузове грузовика с картофелем и доставили в деревушку, где жили от силы человек пятьдесят. Через три недели ему стало легче, и он отправился пешком, с рюкзаком за плечами, к границе. Обычно такое путешествие занимает пять дней, но Рахим – ослабший, в лихорадке – добирался все восемнадцать. Узкой извилистой горной тропой он вышел к турецкой границе. Там его встретил курдский пастух и помог переправиться на ту сторону. Еще шесть дней пути. Лихорадка не унималась, легкие болели, начался кашель, который останется с ним до самой смерти – через много лет, в маленьком бунгало в Беркли, штат Калифорния. В Стамбул он доехал на поезде. Все путешествие заняло два месяца, а еще через месяц Лейле пришла телеграмма, что ее брат уже не в Иране.

Вскоре пошли слухи, что Рахиму дали в Америке политическое убежище и он во всеуслышание рассказывает правду о режиме шаха. О нарушениях прав человека. Об убийствах и пытках. После этого Лейла потеряла связь с братом, но ей довольно было и того, что ему удалось бежать из Ирана. Она немного успокоилась, с головой ушла в переводы, но так и не оправилась до конца. Брат был ее единственным родственником – по крайней мере, единственным, кого она любила. И Лейла понимала, не могла не понимать, что, раз он уехал из страны, она никогда уже его не увидит.

26

– Хочешь снять собственный фильм? – спросил Дарьюш по телефону.

Он позвонил из Англии на студию, когда я была на работе. Телефонист соединил нас; в трубке раздавался шум, треск. Господи, как же приятно снова слышать его голос. Как же сильно я по нему соскучилась.

Военное положение отменили, и я вернулась на студию, досадуя на саму себя, что мне так не терпится увидеть Дарьюша. Да, мне хотелось побыть одной, но не было дня, чтобы я не думала о нем. На студии я узнала, что он надолго улетел по делам в Лондон. Меня задело, что он даже не сказал мне о командировке. С тех пор прошло несколько недель, и я не собиралась, просто не могла признаться ему, как мне одиноко. В моей жизни осталась только работа, и пустота квартиры уже казалась мне не отрадой, а издевкой.

– В каком смысле собственный? – оживленно и деловито спросила я. Дарьюш наверняка уловил напряжение в моем голосе, но, если и так, не стал допытываться, в чем дело.

– Новый документальный фильм. Режиссер забросил работу, я хотел уже прикрыть проект, но потом вспомнил о тебе.

– Что случилось с режиссером? – Я накручивала на палец телефонный провод. Как-то не верилось, что можно вот так взять и бросить работу. Или у него неприятности с властями? Последнее время такое случалось нередко.

– Откуда я знаю, – ответил Дарьюш. – Наверное, где-нибудь потягивает опиум. Это уже не первый раз. – В трубке что-то громко зажужжало, и мне показалось, что связь прервалась. – В общем, съемочная группа ждет тебя в Тебризе. – Он примолк, а потом спросил: – Ну так что, подхватишь проект, снимешь фильм?

Разумеется, я согласилась.

– Власти нам кое в чем помогают, – продолжал Дарьюш, – но все решения за тобой. Ты главная.

– Кто в группе?

Он перечислил несколько имен, из которых я знала только одно.

– Разумеется, они не ожидают, что ты приедешь.

– Ты имеешь в виду, не ожидают, что режиссер окажется женщиной.

– Ты справишься, – заверил он и добавил чуть погодя: – Как же я рад тебя слышать, Форуг. Я соскучился по тебе. – В трубке повисло долгое молчание. – Ты тут? – спросил он.

Мне хотелось признаться, что я тоже соскучилась, что мое тело истосковалось по нему, но в горле стоял ком, я наскоро распрощалась и повесила трубку.

Наутро я положила в студийный джип камеру, штатив, пленку и выехала в Тебриз. Там я встретилась со съемочной группой, которая уже меня дожидалась. Перед тем как выехать из Тебриза, мы залили две канистры бензина, поскольку по дороге заправок не было, и отправились в лепрозорий Бабабаги в маленькой деревушке в часе езды к северу от города. У меня было три человека, минимум средств и двенадцать дней, чтобы снять документальный фильм на тему, о которой я не знала почти ничего: о жизни прокаженных.