Голос Тараса

Весь следующий день мы возимся на огороде. Тетушка удивлена нашему домоседству. Мы едим желтые груши, рвем лебеду и подорожник для теткиного кролика и прогоняем с грядок поросят пана Гржибовского.

После полудня тетушка зовет нас во двор. Прибегаем веселые, думая, что она кличет нас завтракать.

Тетушка сердита.

— Кто из вас потрошил тыкву, а ну, признавайтесь? — говорит она и подозрительно оглядывает нас обоих.

— Какую тыкву? — осторожно спросил я.

— Будто ты не знаешь! Морока мне с вами, честное слово! Болтаетесь, лодырничаете целыми днями. Набросали вон шелухи, насвинячили, а сейчас ходи убирай за вами, — заворчала в ответ тетка.

«Ага, вот в чем дело! Дурни же мы, право! Надо было выбросить шелуху на улицу. А сейчас вот может привязаться и пойдет, чего доброго, считать тыквы».

— Тетя, мы не брали тыквы! — сказал дрожащим голосом Оська.

— Зачем врать зря? А что будет, если я сейчас найду, какую тыкву вы сорвали? Что тогда? — рассердилась тетка.

Оська вздрогнул.

— Тетя, я сейчас все объясню, почекайте! — вскрикнул он и убежал.

Что он задумал? Ума не приложу. Зачем он оставил меня с глазу на глаз с теткой? Мне совестно смотреть на нее. Пусть уж лучше она ни о чем не спрашивает меня.

Оська прибегает назад. Он запыхался, дышит тяжело.

Да он с ума сошел, что ли?

Он прижимает к животу большую зеленоватую разрезанную пополам тыкву.

Кусок измятого стебля свисает от тыквы вниз, как кошачий хвост. Держа в руках тыкву, Оська останавливается перед теткой, низенький, взволнованный, в фуражке, съехавшей на затылок; его штаны сползли вниз.

— Тетя не сердитесь… Мы не виноваты… Эту тыкву отгрыз вчера от стебля поросенок Гржибовских… Мы его выгнали, а сами, не спрашиваясь, порезали тыкву, выколупали семечки и поели… Все равно ведь тыква пропала… а мы ее кролику теперь скормим… Можно? — переводя дыхание, сказал Оська.

Тетка молча смотрела то на него, то на тыкву.

— «Поросенок, поросенок»! — помолчав, уже добрее сказала она. — А зачем напаскудили у ворот? Не могли шелуху на смитник выбросить, — обязательно надо под ноги!.. «Поросенок…» Сами вы поросята хорошие…

— Куда ты дел наган? Кто тебя просил? Лезет тоже не в свое дело! — со злостью набросился я на Оську, как только мы выбежали на двор.

— Ты тише… не лайся, чудак… — спокойно, улыбаясь, ответил Оська. — Никто нагана не вытаскивал. Я нарочно разрезал другую тыкву и принес ее тетке, чтобы она сама не пошла на огород. И весь стебель разжевал сам зубами: пусть думает, что поросенок… Во рту сейчас зелени полно, наелся, как корова, даже оскома берет — тьфу!.. — И Оська сплюнул на землю зеленым.

— А наша тыква лежит?

— Лежит, — ответил Оська.

Только обманули Марью Афанасьевну — обнаруживаем слежку за собой.

Дважды из усадьбы Гржибовских кто-то крадучись подходит к забору и смотрит через щель на нашу сторону.

Делаем вид, что ничего не замечаем, смеемся, поем песни.

Что ему нужно? Ведь это, наверно, Стах. С какой стати он подглядывает за нами?

После обеда Стах появляется на улице.

Он подстрижен — это, наверно, Марко подстриг его: у Марко есть хорошая машинка для стрижки.

Он вымыт, и его синяя с белыми горошинками бумазейная рубаха подпоясана кавказским ремнем. В левой руке Стах несет круглый, видимо недавно сорванный подсолнух. С гордым видом, не замечая нас, не здороваясь, Стах, лузгая семечки, проходит по тротуару под самым нашим забором.

Он шагает ровно, важно, а пройдя мимо калитки, опускает подсолнух вниз и насвистывает знакомую песню: «Ой, жаль, жаль, ii люди вiзьмуть». Он даже не сказал «добридень». В его походке и в лихом свисте «Ой, жаль, жаль…» скрыта угроза: «Погодите, погодите, я вам покажу!»

* * *

Ночью, когда мы крепко спим на просторной отцовской кровати, в дверь стучат.

Я вздрагиваю и просыпаюсь. Лежу с закрытыми глазами, слушаю. Тихо. Стучать перестали.

Оська равномерно посапывает у меня под боком; он теплый и спит, свернувшись калачиком.

«Чепуха, мне приснилось. Это, наверно, не у нас!» — не открывая глаз, подумал я и, повернувшись на левый бок, прижался к мягкой подушке, чтобы заснуть снова — сладко, непробудно — уже до самого утра.

Но в это время стук, сердитый, настойчивый, снова раздался в сенцах. Сильно толкаю Оську:

— Проснись, стучатся!

Вздрогнув, Оська вскакивает, трет ладонью лицо и, сидя на кровати, жалобным, плаксивым голосом спрашивает:

— Где стучат? Кто стучит?

— Вот опять… Послушай!

Да, стучатся. Мы слышим, как лязгает под настойчивыми ударами чьей-то тяжелой руки дверная ручка.

— Тетя, тетя! — закричал я Марье Афанасьевне.

— Я чую. Лежите тише! — ответила из темноты тетка. Притаив дыхание, мы с Оськой жмемся друг к другу. Опять тихо. Может, ушли? Если бы ушли!

Но вот шаги: кто-то подходит к нашему окну.

Слышно, как скрипят сапоги, стучат на каменных плитах двора чьи-то твердые каблуки.

Кто это?

…И вдруг звякнуло оконное стекло.

Со страшной силой стучат в оконную перекладину. Все оконные стекла задребезжали.