Голос Тараса

Уже перевернут сундук, отодвинут буфет, ощупаны одеяла и вспороты все подушки. Белые перья медленно летают по комнате. Кажется, что здесь только что ощипали курицу. Уже обысканы чердак и кладовая. Второпях петлюровцы уронили ящик, в котором хранились тетушкины лекарства. Мелкие сушеные лепестки ромашки валяются сейчас на полу. Рассыпана борная кислота. Запах ромашки, йода и камфары разносится по комнате.

Марья Афанасьевна стоит у белой печки, простоволосая, бледная, позабыв застегнуть кофточку, беззвучно шевеля губами.

Офицер устал. Он сидит у окна, сняв фуражку; у него покрылся испариной лоб. Офицер скребет пальцем по клеенке и разглядывает себя в блестящем самоваре. Поворачивает голову, зевает.

Петлюровцы полезли осматривать дымоход. Они пускают луч карманного фонарика в дверцу дымохода, звенят там вьюшками и вытаскивают из трубы выпачканные сажей руки.

Офицеру, видимо, надоело безделье.

Вскочив, он опрокидывает стул — и к тетушке:

— Где оружие, я спрашиваю? Заховала, старая падлюка, оружие и глумишься сейчас над нами? В последний раз предлагаю: кажи, где оружие, а то подожжем хату!

Тетушка божится, что не видела оружия.

Есаул приказывает второму солдату — простому, невзрачному на вид парню: «Останься с ними», а сам уходит вместе с узкоглазым во двор.

Мы остаемся в комнате посреди разбросанных вещей. Марья Афанасьевна все еще не может прийти в себя. Петлюровец, подпирая дверной косяк, сторожит нас. В руках у него зажато дуло коричневого карабина. Петлюровец стоит, заложив ногу за ногу.

«Что если открыть ставню, посмотреть, где они ищут? Найдут ли тыкву?» Я уже собираюсь шагнуть к окну, но в эту минуту петлюровец, прищурив глаза, смотрит на меня в упор. Я вижу его зеленые глаза, слегка расплющенный нос, замечаю блеск трезубца на папахе, карабин — мне уже не хочется подходить к окну.

Обыск длился до рассвета.

Я ненавижу петлюровца за распоротый матрац, за перевернутые стулья, за слезы Марьи Афанасьевны.

Я ненавижу петлюровца за уничтоженные цветы, которые принес и выхолил мой отец. Они погибли, и уже больше никогда не будет расти зелень на подоконниках, у расписанных зимними узорами окон!

Мне противен этот петлюровец в коричневой английской шинели, который разбудил нас, как бандит, ворвался среди ночи в нашу квартиру.

Оська, наверно, думает то же самое. Он сутулится, он озяб — кожа на его загорелом теле покрылась гусиными пупырышками. Светлые волосы Оськи взлохмачены, у него заспанное, недовольное лицо, голубые кальсоны сползают на бедра.

«Ну, погоди, Стах! — подумал я. — Пусть вернутся наши — будет тебе за то, что ты прислал к нам петлюровцев. Достанется и тебе, и твоему душегубу Марку!»

Петлюровцы возвращаются со двора быстро. Им, видимо, надоело искать. Они забирают своего часового и, злые, сердитые, уходят.

По дороге есаул так поддел ногою табуретку, что она залетела на топчан.

Я открываю ставни. На дворе светло. Двери сарая раскрыты настежь. Перевернута старая собачья будка — петлюровцы искали и в ней.

Глухо хлопает на улице калитка.

— Ушли! — радостно сказала тетушка. — Совсем ушли! — и перекрестилась.

Забыв потушить лампу, не жалея последнего керосина, она ходит по комнате, поднимает с полу стулья, одеяла.

Быстро одевшись, мы выскакиваем во двор. У мельницы Орловского слышна петлюровская песня. Там, в здании епархиального училища, расположились на постой две сотни Сердюцкого полка.

Каждое утро петлюровцев выводят на прогулку. Они ходят строем по соседним улицам и поют песни. Какую песню они запели сейчас?

Ага, эту песню я знаю!

Петлюровцы поют:

Ми гайдамаки,
Ми Bci однаки…

Оська прислушался и сказал со злостью:

— Какие они, к черту, гайдамаки! Разве гайдамаки когда-нибудь бедных людей обижали? Они воры, бандиты, а не гайдамаки! — Помолчав, Оська добавил горячо — И с пилсудчиками дружат. Продались им с потрохами. Даже на вагонах у них написано: «Пилсудский купил Петлюру!..»[3]

Оська прав. Я сам видел эти надписи, когда ходил на вокзал. Петлюровцы воры, а не гайдамаки. И хоть называют они себя гайдамаками, — это чистейшая брехня.

По нашему переулку пастух гонит на пастбище коров. Позвякивают бубенцы под их отвислыми шеями. Одна из коров ревет протяжно и тоскливо.

Еще совсем рано — часов шесть, не больше. Открыв калитку, мы бежим на огород. Подбежав к заветной тыкве, переворачиваем ее. Тыкву никто не трогал. Места пореза теперь едва заметны — они даже как будто зарастают. Кое-где вдоль линий пореза проступили капельки похожего на вишневый клей желтоватого сока.

Облегченно вздохнув, мы укладываем тыкву в прежнее положение и возвращаемся во двор. В комнату идти неохота: все ведь там разбросано и опрокинуто. Взбираемся на чердак крольчатника и, зарывшись в кучу старого пахучего сена, засыпаем.

В полдень, стуча вилами по дощатой стенке сарая, тетушка будит нас.