Голоса

В новом ответе Могилёв, чуть насмешливо отозвавшись о моей несколько преувеличенной щепетильности, писал, что и сам будет рад познакомиться со мной, что называется, вживую, а также предлагал навестить его дома завтра около пяти вечера. Жил он в собственном доме в дачном посёлке и, боясь, что я не сразу разыщу его дом, любезно приложил к письму нарисованную от руки схему проезда.

[3]

Калитка открылась через минуту после моего звонка. Андрей Михайлович приветливо потряс мою руку. Я узнал его по фотографии с сайта госуниверситета, где, правда, Могилёв был лет на десять моложе. А эту короткую профессорскую бородку, тёмно-русую с рыжинкой, он носил уже и тогда, только прибавилось в ней седины, да ещё пара морщин залегла на лбу, в общем, теперь он выглядел на все свои сорок шесть.

По дороге к дому мы обменялись немногими малозначащими фразами. Я, кажется, похвалил дом: просторный, двухэтажный, семейный, из толстого бревна, с кирпичной дымовой трубой.

Мы расположились в комнате справа от большой прихожей. Эта комната была чем-то средним между рабочим кабинетом и библиотекой: одна из стен полностью занята книгами (стеллаж шёл вплоть до высокого потолка, а рядом стояла небольшая деревянная лесенка из трёх ступеней), у другой — письменный стол, у стены напротив входа — настоящий камин с двумя удобными креслами, в которые мы и сели.

Камин был потушен, но хозяин — он ненадолго отлучился в кухню и вернулся с чаем — пояснил, что в холодные дни топит его даже летом. Я шутливо заметил, что камин — идея-фикс русского интеллигента, верней, даже не сам камин, а связанная с ним мысль об английской самодостаточности частной жизни. Могилёв со мной отчасти согласился, при этом не поленившись сослаться на Льва Гумилёва и его знаменитую фразу «Я не интеллигент — у меня профессия есть».

— Какая, если не секрет? — полюбопытствовал я.

(Примечание: здесь и далее я буду отделять свои реплики от реплик своего собеседника двумя абзацами.)

— Я — консультант в одной компании, — отозвался мой собеседник, — кроме того, руковожу одной небольшой некоммерческой организацией. Всё это едва ли интересно…

— Вы не жалеете о том, что ушли из педагогики?

Андрей Михайлович ответил не сразу.

— Да и нет, — проговорил он, сосредоточенно глядя перед собой. — Жалеет ли солдат о том, что покинул передовую после ранения? В первые недели, думаю, ни секунды. А после, даже через годы, это всё даёт о себе знать…

— Начинает сниться?

— Да, — согласился он. — Мне до сих пор снятся сны о том, как я стою за лекторской кафедрой. Это ведь тоже своего рода война, то есть если к ней относиться неравнодушно, а любая война изматывает… Но и уклоняться пóшло. Каждый поэтому сам ищет меру того, сколько лет этой службы ему посильно отстоять. Видите, разве я могу дать простой ответ на ваш вопрос?

— Вы так хорошо говорите, что хочется не потерять ни слова! А вот у меня как раз и диктофон с собой — как знал… Вы не против?

Собеседник улыбнулся краем губ. Ответил:

— Не против, хотя слишком уж много внимания к моей скромной персоне.

— Не столько к ней, сколько к вашему проекту, потому что он очень, очень меня захватил! — признался я. — И даже не результатом, а тем, как именно вы над ним работали. Мне показалось, что на наших глазах из ниоткуда возникло некое волшебное сообщество счастливых интеллектуалов, свободных от рутины серых будней, некий ludi magistri unio[1], выражаясь языком Гессе, и эти исследователи занялись великолепной игрой в исторический бисер без оглядки на кого-либо, даже на условности науки и даже на читателей вашего будущего сборника. Вот это меня привлекло!

— Как замечательно, что вы вспомнили Гессе! — с теплотой ответил Андрей Михайлович (мне показалось, что при упоминании немецкого автора всё его лицо как-то разгладилось, смягчилось). — Да, меня тоже тогда посещал этот восторг исследовательского полёта, и именно это сравнение приходило на ум. Увы, любая игра заканчивается, иногда трагично. Я, к счастью, не утонул, как Йозеф Кнехт, и на том спасибо… Только тогда уж не в бисер — в крупный жемчуг. Мы, заурядные люди невообразимо пошлого века, брали в руки крупный жемчуг столетней давности и рассматривали его на солнце под разными углами… Не Бог весть какое достижение.

— Всё же большое, потому что другие жители нашего «невообразимо пошлого века» предпочитают рассматривать дешёвые стекляшки повестки дня, а не жемчуг старины, — парировал я.

— Это лестно, спасибо.

— И я хотел бы, Андрей Михайлович, — перешёл я в атаку, — узнать от вас все подробности работы вашей группы — если у вас есть досуг и желание, конечно. Может быть, в ходе наших бесед родится текст, который, поверьте, я опубликую только после того, как вы его одобрите.

— У меня действительно есть и время, и желание, представьте себе! — откликнулся собеседник. — Меня останавливает только чувство естественной скромности, да ещё… Вам не кажется, что в вашей затее имеется отчётливый привкус постмодерна? Простите, если это прозвучало обидно.