Голоса

Время… Время размывало их, удаляя все дальше друг о друга, заставляя замыкаться в себе, ожидать чего-то худшего после стольких дней аморфного бездействия, когда их чувство страха и желание сострадать притупились, как наконечники забытых на поле боя стрел.

Поступки, продиктованные отнюдь не логикой, а бессознательными импульсами, незнающими слова «нет», неминуемо приводят к результатам трагичным по своей глубокой сути, которая, к сожалению, не поддается столь желанному редактированию. Вот только что есть добро? Если любой, пусть даже самый мелкий и ничтожный бескорыстный поступок одного индивида масса отвергает, изничтожая на корню, узрев в нем жульнический подвох. Если люди не желают добра, то что же можно им преподнести взамен? Может быть только свою собственную голову на серебряном подносе, да конвульсивно дергающееся тело, лежащее у чьих-то ног. Если люди не желают добра – пускай упиваются злом. Оно все равно одержит над ними верх, равнодушно усмехнувшись на пустой, теперь уже ничейной земле, за которую проливали ненужную кровь эти двуногие мерзавцы, увешанные блестящими побрякушками, такими же фальшивыми как они сами.

Время… Время мудрей всех истин, оно бесконечно.

* * *

Удо превратился в бесполую тень Эмми, не покидавшую ее ни на минуту. Когда она бегала по утрам, он тайком бежал чуть позади, вовремя прячась, если она вдруг поворачивала голову.

Незаметно провожал ее в институт, встречал и вел домой, хороня свою собственную жизнь.

От постоянной фиксации на маленьком мерцающем мониторе красные глаза слезились.

В какой-то момент он решил, что просто надышался в тот день дыма марихуаны и эти письма ему привиделись. Удо сказал сам себе, что если в течение недели он так и не встретит этого анонима, то прекращает играть в комиссара Мегрэ и возвращается к нормальной жизни, обозначив этот порыв безумия лишь кошмарным сном.

Удо одел на голову капюшон своей толстовки и приготовился открыть дверь, чтобы оббежать полгорода и снова убедиться в том, что он полный идиот, который следит за своей девушкой и пытается поймать несуществующего человека.

Вдруг что-то словно оборвалось у него внутри: через стекло в двери он увидел стремительно приближающегося человека, воровато оглядывавшегося по сторонам. Человек достал из кармана белый конверт и положил его на ступени, придавив камнем, чтобы он не улетел, сорванный со своего места зимним ветром.

В это самое время Удо резко открыл дверь: удар пришелся прямо по голове. Незнакомец скатился со ступеней и, лежа на снегу, осторожно коснулся рассеченной брови, тут же одернув руку и скривившись от боли.

Едва он успел встать, Удо, рыча, как оборотень, накинулся на него и снова повалил на землю. Наносился удар за ударом, а незнакомец даже не пытался защититься, только поглядывал на ступени, отыскивая на них конверт.

Не ощутив никакого отпора, Удо, фыркая, поднялся на ноги:

– Она моя, понял?!

– Она решит сама, – незнакомец сплюнул кровью на снег, поводил челюстью и, убедившись, что она не сломана, приложил серую перчатку к кровоточащему рту, с силой надавив на нее, чтобы остановить кровь.

– Ничего она не решит. Ты больше сюда не придешь, – он задыхался от собственного гнева и жадно глотал снег, размазывая его по пылающим щекам. – А если придешь, я убью тебя.

– Она тебя не любит.

– А кого она любит, тебя? Ты даже не нашел в себе смелости открыто признаться ей в этом. Или боишься вежливого отказа?

– У меня на то свои причины.

– А у меня свои на то, чтобы убить тебя. Самое сокровенное должно совершаться само по себе, а не по чьей-то настырной прихоти. Никогда больше здесь не появляйся. Это мое последнее слово. Дальше будут действия.

Удо тщательно забросал натекшую кровь свежим снегом, разрыхлив его ногой, и исчез за входной дверью, зло наблюдая, как незнакомец медленно уходил вдаль, едва касаясь пальцами брови.

«Теперь ты моя, Эмми, а письма можешь сжечь».

* * *

Эмми нарочно поступила на вечернее отделение, чтобы после занятий гулять по темному городу осенью и зимой, по сумеречному – весной и летом.

Ее тянуло в незнакомые переулки, ей хотелось остаться незамеченной, плавно двигаясь по теням чужих улиц, наступая им на хвосты, дергая за нити асфальтовых языков, представляя, что это маленькие марионетки в ее руках.

Случайные прохожие, выплывавшие из тьмы, раздражали ее, заставляя испуганно нырять вправо и влево, скрываясь в подворотнях, останавливая бешенный, разрывающий грудную клетку стук сердца, пойманного врасплох в момент самой обворожительной мысли. Мысли о том, до кого невозможно дотянуться даже потоком желаний, выпущенных бездной вечно молчащего рта в одинокое облако тумана.

Страсть к подъездам и крышам, бег ожидания, сладкое замирание вдохов, – ради единого ничтожного мгновения незаметной вспышки и жалкого умирания бесподобно изогнутых каменных фонарей, потушенных чьей-то рукой.

И все это – лишь несуществующая иллюзия вечного блаженства, пока щеку не обожжет первый луч солнца, когда уже не скрыться от людей, бегущих в никуда, оставляющих путанные в спешке следы, которые придется разгадывать ночью.