Голоса Америки. Из народного творчества США. Баллады, легенды, сказки, притчи, песни, стихи

Впрочем, это шутка. На самом деле мулов ценили намного дороже, чем черных. Рассказывали, что в штате Миссисипи есть городишко Хейзелхорст, что на берегу Мексиканского залива. Среди черных, живущих там, была семейка — отец да два сына. Трудно было даже сказать, от кого из них больше доставалось белым. Но поймать их за проделками никак не могли. Злой Вилли, белый охотник, тот аж прямо трясся от злобы при упоминании их имен. И надо же так, чтоб именно ему старый негр и один из его сыновей попались ночью на пути. «Стой!» — крикнул он. Да не тут-то было. Кинулись негры наутек, отец верхом на муле, а сын бегом. Тремя выстрелами Вилли убил отца и сына, мула ранил. Конечно же, состоялся суд. Приговор? Пять долларов штрафа за мула и по пятаку за каждого негра.

Чтобы вылавливать беглых черных, плантаторы нанимали белых патрульных. Людишки это были никчемные, ни к какой работе не пригодные да к тому же еще и злющие. Ненавидели их черные, да что поделаешь — в их руках была сила. Значит, и правда была. А уж если кто из черных мог — потихоньку, конечно, — ох и издевались над ними. Особенно, говорят, доставалось патрульным от Ромми Хауарда. Кличка у него была «Быстроногий». Удирал он тайком ночью к девушке своей, она на соседней плантации жила. Пойдут патрульные искать его.

С собаками, все как полагается. Только услышит Ромми лай псов — и тягу. Причем не домой, а так, чтобы патрульных помучить. Набегается так, что собаки патрульных уже без сил, а потом прибегает к себе и ложится — вроде и не убегал. А однажды по дороге забежал на кладбище и под могильную плиту забрался. Собаки носятся вокруг, брешут. Подоспели белые. Поглядели — вокруг никого. «Псы дурные, — говорят. — Видать, за привидением помчались».

Но как-то все же попался он им. Ну и обрадовались патрульные! «Будет у нас сейчас свеженькое мясо», — сказал один, окуная плетку в бочку с водой. Раздели они Ромми донага, да не тут-то было. Как рванул от них Быстроногий — только пятки засверкали, и прямым ходом в дом к хозяйке. Патрульный Дурило Джон пару раз достал было его совсем, да уцепиться не за что было. Ромми-то голышом драпал. Так и предстал он перед миссис Бекки Сандерс, хозяйкой своей. Ох и переполох же был! А он как ни в чем не бывало объясняет ей, что не может позволить этим двум белым безграмотным разгильдяям пороть себя. Вот если хозяйке угодно его выпороть, пожалуйста.

Стыдно было подоспевшим патрульным, что с каким-то «паршивым черномазым» им никак не справиться. «Вот что, миссис, — сказал наконец Джон по кличке Дурило, — побежим сейчас мы с ним до того сарая, что на конце плантации стоит. Если я его обгоню — забью до смерти, а если нет, то бить его будете только вы, хозяйка». Когда Ромми уже уселся на крышу того сарая, Дурилы Джона еще даже видно не было.

Бывали же на плантациях добрые хозяева!..

Для беглых цветных, неподалеку от Кларкдейла, Миссисипи, находилась тюрьма–ферма.

Тут они должны были отрабатывать штраф, который на них накладывал судья, когда хозяйские розги уже не помогали. За адскую работу им давали кормежку и двадцать пять центов в день, так что порой им приходилось отбывать на ферме лет по десять. Немногие выживали.

Вот что удалось записать со слов одной очень старой негритянки:

— Я тогда работала в этой тюрьме помощницей повара. Приведут, значит, новенького и прямо к столбу для наказаний. Там его отхлещут широченным кожаным ремнем с металлическими пистонами во всю длину. Это для того, чтобы кожа на спине быстрей лопалась под ударами. Обряд этот у них назывался «посвящение в заключенные», значит, чтобы новенький знал, что его ждет, если что не так. Ох и насмотрелась я там, как людей до смерти забивали!

Помню, одного худенького такого приволокли. За то, что он никак двухсотфунтового мешка с кукурузой на себе утащить не мог. Да где уж ему было столько поднять! Положили его поперек бочки. Четверо держали, а двое били. Долго били. Потом он не то что работать — лежать не мог. А лежали заключенные на двухэтажных нарах. В камеру ни мне, ни повару входить недозволено было. Мы ставим еду в окошко, а они сами должны подойти и взять. Каждый для себя. Брать за другого не разрешалось. А у исхлестанного этого, худенького, не то что подойти — подползти сил не было. Жалко мне его совсем стало. Швырнула я ему, Как собачатам швыряют, едва добросила. Досталось мне за это от надсмотрщика. «Еще раз увижу, — сказал он, — и сама за решетку сядешь!»