Голоса исчезают – музыка остается

Отчего-то, взявшись за эти страницы, я тотчас представил не нечто солнечное, подобающее случаю, а совсем-совсем наоборот: печальный, панихидный Московский Дом композиторов. Был хоть и торжественный, но пасмурный день, и это подчёркивалось, например, отрешённостью и потерянностью Людмилы Гурченко, будто ослепшей и прошедшей мимо нас, утиравшей слёзы. Мы стояли с Аксёновым, прощаясь с 90-летним королём джаза Олегом Лундстремом. И неожиданно Василий Павлович прошептал: мол, Лундстрем – никто иной как Кандид той поры, когда «оттепелью» и пахнуть не могло; мол, он – один из тех, кто, невзирая ни на что, возделывал наш сад вместе с другими великанами, потому что и сам был большим художником. То же самое я говорю сейчас о нём, о Василии Аксёнове. И всё это – в сопровождении джазовых хитов, записанных на диске, который прилагается к роману «Редкие земли». И я жду, что вот сейчас, вот-вот зазвучит «Блюз для Васи».

Глава 6. Дай бог нам всем так «мазать»

1

Я уже говорил в предыдущей главе о том, какое впечатление произвели на меня опубликованные в шестидесятых годах в журнале «Юность» мятежные строки Василия Аксёнова об Алексее Баташёве, первого джазомана страны, про которого ходили легенды: да это, мол, ходячая джазовая энциклопедия, да это же друг и Дюка Эллингтона, и Дэйва Брубека, и Оскара Питерсона… Конечно, тут были преувеличения, перехлёсты, но и правды было тут немало. Многим тогда запомнились эти почти стихотворные аксёновские строки в популярнейшем журнале. В них Алексей Баташёв, для меня таинственный и непостижимый, полными надежды на лучшие времена звуками золотого саксофона оглашал синеву весенних, почти летних московских вечеров, утверждая право человека на любовь, сострадание и – самое главное – на свободу, на страстное нежелание подчиняться диктату казарменного искусства.

И вот Аксёнов, когда у нас зашла речь о Баташёве, удивился:

– Как, ты с ним не знаком?! Удивительно. Ну, это легко поправить. Иду звонить ему.

Через пару часов мы были в ресторане Дома журналистов. Присутствие там двух столь знаменитых людей вызвало прямо-таки ажиотаж.

Аксёнов сказал:

– Володя служил в Будапеште в шестидесятых годах. Там было где послушать хороший джаз. У него и написано про это немало. – И обратился ко мне: – Прочитай для Алёши «Весёлый барак».

Я не заставил долго ждать себя:

Говорит он: «К чёрту экивоки.
И скажу я, лабухи, вот так:
Мы – джазмены, Мы – в Восточном блоке,
Но зато как весел наш барак.

Пропущу-ка я стаканчик виски.

Чей заквас во мне? И вправду: чей?»
И ответил сам же по-английски:
«Все мы – от цыганских скрипачей».

Летом он Граппелли слушал в Ницце.

Дал зимою в морду стукачу
Розочка горит в его петлице.
«Я напился. Я играть хочу.

Чардаш? Нет. Ведь ночь – для „Звёздной пыли“.

Выпьем мы да унесёмся вдаль!»
До сих пор в «Савое» не забыли,
Как смеялся плачущий рояль.

2

В общем, в тот день для меня Алексей Николаевич Баташёв стал просто Лёшей. О начале нашей дружбы я рассказал в одной из своих прозаических вещей, где главный герой гитарист Митя Чурсин приходит в гости к Алексею. Пришёл к нему и я. Он в те поры работал в НИИ «Теплоприбор», худощавый, но ладный, крепкий (он был мастером спорта по плаванию) и щеголеватый, что правда, то правда. Проживал Лёша на улице Чайковского, в Алябьевском особняке, в типичном московском дворике, вместе с бабушкой Юлией Петровной, матерью Марией Васильевной, женой Машей и только что родившейся дочкой Ксюшей. Разговорились по душам. Мне стало известно, как начинал юный саксофонист Алексей Баташёв, как он играл в оркестрах Министерства иностранных дел и какого-то закрытого НИИ и как внезапно «завязал» с музицированием: Стеном Гетцем, мол, стать не выйдет, выше себя прыгнуть не дано. Но максималистом был смолоду. Сдал инструмент, а по ночам, говорил он, снится звук, и какой звук!

– Вася ещё до нашего знакомства говорил, что ты много стихов написал на нашу тему. Прочитай что-нибудь. «Весёлый барак» я уже знаю. А ещё что-нибудь?

– Хорошо. Ну вот, пожалуй…