Голоса из подвала

Белорус Короткевич, пироман, расстреливавший целые семьи и сжигавший дома, мнил себя посланником Ада, мессией из Преисподней. Насильник Айвазян, удушивший шесть девушек и женщин в Ленинградской области, «боролся» с падением нравов. Юдофоб Климов, жертвами которого становились только евреи, мстил христопродавцам, а украинец Прутко, гомосексуалист, специализировавшийся на маленьких мальчиках, винил во всем коммунистов и косил под сумасшедшего, рассказывая, что на самом деле он мутант из Чернобыля.

Не всех удавалось разговорить быстро. Каждый вносил в неписаные правила какие-то свои индивидуальные микрокоррективы. Но в игру вступали почти все. Лишь однажды, два года назад, у Петра не получилось – «соавтор» ушел в отказ, оскорбился в ответ на маленькую провокацию в самом начале разговора и отказался от всякого общения. Правда, как подозревал Петр, этому деятелю, из наркоманов, просто нечего было ему рассказать – кое-что в деле намекало на это, равно как и недомолвки следователя.

С Савелием все было проще – вина доказана полностью, по всем семи эпизодам, да и поведение в чем-то уже типическое, пусть и со своими особенностями. Специфика «соавторства» с такими, как он, заключалась в том, что их следовало чуть подтолкнуть в нужном направлении при помощи старой доброй кухонной псевдофилософии. Подавленный комплекс вины обходился, как неприятное препятствие на дороге к цели, при помощи рассуждений о смысле жизни и прочем. Оправдание старались найти и в законах мироздания, и в знаках высшей силы.

– Вы боитесь смерти, Савелий? – сделал свой ход Петр и нажал кнопку записи.

– Я? – наигранно удивился тот. – В каком-то смысле я и есть смерть, почему ж я должен ее бояться, гражданин писатель?

– Ну… вам недолго осталось, по правде говоря.

– Ну и что? Тоже мне новости. Все ведь когда-то умирают. Ты, Петя, тоже умрешь, ты в курсе, а?

Переход на «ты» служил верным маркером того, что разговор становится «соавтору» неприятен. Человек-тень не желал говорить о своей смерти, его интересовали чужие.

– Всему свое время и место. Но кому-то – кому-то отмеренный срок сократили вы, Савелий. – Петр заглянул в дело и подвинул микрофон ближе к решетке. – Например, этой школьнице… Яне.

– Да! – человек в камере оживился, в голосе послышалось воодушевление. – У нее еще фамилия такая была, забавная…

– Адамукайте, – напомнил Петр.

– Точно… Красивая, стройная, длинноногая. На Клаву Шиффер похожа, настоящая фотомодель… А щечки? Вы видели ее щечки, гражданин писатель? Вот о чем писать надо! Воспевать в стихах и прозе… Пухленькие, румяные как у младенца.

Он выследил ее после уроков, подобрал на автобусной остановке – девочка заболталась с подругами и пропустила свой рейс, а Савелий, знавший ее отца и иногда бомбивший как частник, предложил подкинуть до дома на автомобиле. Яна доверилась знакомому, а тот отвез ее к лесу, избил. Угрожая ножом, заставил зайти в чащу. Там, среди деревьев, убийца нанес Яне Адамукайте по меньшей мере тридцать семь ножевых ранений, тринадцать из которых пришлись в область вагины. Ее щеки Савелий отрезал – их нашли у нее в портфеле в мокрой от крови книге с гербарием.

– Еще я поиграл с ее левой грудью, – хихикнула тень. – Понимаете, левая. Там, где сердце. У нее были хорошие груди, большие для ее возраста, недетские. А сердце маленькое и невкусное.

– Каннибализм – не совсем ваше.

– Просто интересно было попробовать. Я мог это сделать и сделал.

– Вы ведь специализировались не только на девушках…

– Нет, что вы, гражданин писатель! Я не из этих.

Раздался звук плевка, вязкий мокротный сгусток прилип к пруту решетки внизу у пола.

«Метко», – подумал Петр.

– Я не тронул ни одну из них ни до, ни после, – продолжал Савелий в охотку. – Мне просто… ну, нравится убивать. Всегда нравилось, с детства. Оно ведь как наркотик. Как власть. Только это больше чем, скажем, власть политическая. Я дарил смерть и забирал жизнь. И всегда хочется большего. Я хотел быть Жнецом.