Голоса над рекой

Утром я пошла на операцию - санитарка залетела в палату и велела идти (Премедикация здесь тоже не проводилась. Больной шел в операционную сам: его не везли туда на каталке уже уснувшим после введения в палате особых успокаивающих или снотворных, а если и не уснувшим, то без всякого волнения, расслабленным, ну, а если не везли, то он сам спокойно шел в операционную с кем-нибудь из службы анестезиологии.)

Больные сидели в коридоре за столами и завтракали - коридор одновременно служил не только местом для вечерне-ночных вязаний сестер, но и местом для занятий студентов и столовой для больных - столы постоянно передвигались: к окнам (вязание, занятия), в середину коридора (столовая), друг на друга и торцами к палатам (уборка коридора)...

Теперь я шла мимо отодвинутых от окон столов, мимо завтракавших больных, мужчин и женщин. В ночной рубашке. И это здесь было принято. Больные перестали есть и с застылыми глазами проводили меня минутой молчания...

Я вошла в операционную. Там катали кислородные баллоны, сновали, что-то куда-то подвешивали, привязывали, санитарка в зеленом мыла полы.

Врачей не было.

Санитарка сказала, чтобы я тут же, у входа, разделась "нагишом": сбросила на пол ночную рубашку, скинула тапки и легла на стол. Она показала на какой.

Скорчившись, голая, лежала я на ледяном операционном столе 40 минут. Потом пришла анестезиолог и велела мне лечь на другой стол и кинула зеленую простыню - укрыться.

Я попробовала подоткнуть часть простыни под себя - не вышло... Пролежала еще 30 минут. Я до того заколела, что мне было безразлично, как там идет у них подготовка к операции, о чем они говорят, шутят...

- Сейчас у вас будет сильное сердцебиение, - внезапно и строго сказала анестезиолог, - пожалуйста, не вздумайте дергаться, держите себя в руках! Я ввожу атропин, один кубик.

Она ввела мне внутривенно чистый атропин - без димедрола и промедола, которые как раз и надлежало бы ввести в палате, но и тут, конечно, в операционной было можно.

О, до того как проснуться через 5 часов после операции, и уже инвалидом, мне было дано ощутить царское сердцебиение!..* Ах, Москва!

Через двое суток гипс был совсем сухой и - без единой - вмятины! (Муж тогда исправил рефлектор сам.)

Терентич одобрил.

А у нее начался отек гортани, и муж ночью снова бегал по клинике, теперь - в поисках врача ухо-горло-нос...

Начались галлюцинации, так как ей, хотя до операции и договорились, что промедола не будет, его вводили (не могли, конечно, не вводить, просто она тяжело переносила наркотики). Она же считала, что делают антибиотики, и лишь на 3-и сутки, пробившись как-то сквозь дебри промедоловых видений и поняв, в чем дело, просто не подпустила к себе сестру с промедолом. Сестра была ужасно оскорблена: "Другие просют!" (Но... на третьи сутки уже можно было жить без наркотиков, хотя, конечно, это не легко, но ей легче было переносить оставшуюся боль, чем промедол...)

Муж не успевал сушить ее подушечки - их было три, на смену, думочки, хотя сушил их на огненных батареях: тут же, как только она ложилась на думочку, та пропитывалась даже не потом - гольной водой...

Если ей удавалось на минутку задремать, она сразу же синела начиналась асфиксия, так как она повисала на своем подбородочно-гипсовом краю, "соскальзывая" на него во время дремоты из небольшого люфта над макушкой.

Почему это так получалось, никто не понимал: ни муж, ни хирург, ни профессор, ни Терентич. Это была какая-то загадка: скафандр был надет идеально. Попробовали все же чуть подпилить гипс под подбородком - ничего не изменилось...

Муж придумал поставить ей в постель чемодан, чтобы она, лежа, упиралась в него ногой и, таким образом, не "выскакивала" из люфта, но дремота или просто обычное расслабление - ослабляли или прекращали и нажим на чемодан, и она снова "летела"

в гипсовую "петлю"...

Он перетащил ее на функциональную кровать (она стояла в палате) и, вращая несколько часов подряд специальной ручкой, пытался соотнести плоскости кровати таким образом, чтобы асфиксии не наступало. Напрасно...

И тут, тут, в это именно время, у него возникла острейшая боль в правой стопе, в пятке, из-за чего он абсолютно не мог на нее наступать.

Сделали рентген. Оказалась здоровенная пяточная шпора. Конечно, сто лет ей было, но вот ведь! - ни до, ни после этих дней она никогда не беспокоила его.

Ноге нужен был покой, физиолечение, но... "а мэнч аф а мэнчн дарф гофн"... "Аз дир вэт зих вэлн вэйнэн, зол мир зих нит вэлн лахн!"* И он весь месяц ухаживал за ней на одной ноге, здоровой - прыгал на ней.

И - выходил. И увез домой.

"Нянюшка моя". Это у Астафьева, в "Сне о белых горах". Это Эля об Акимке говорила...

4. САПОЖКИ

В первые же свои зимние институтские каникулы она поехала к отцу в лагерь.

Его станция - Княж-Погост. (У нее было еще два названия: Сыр-Яга и Вой-Вож - на коми.)

В вагоне было холодно, но в тамбуре она просто задохнулась: было минус 50, а на ней шинель и кирзовые сапоги, армейские - ничего другого у нее тогда не было.

Какой он? Узнают ли они друг друга спустя 9 лет, таких лет?