Голоса над рекой

Ведь здесь же собрались все лучшие люди! А ваш папа! Сколько он дал мне! Вы не представляете! Он не раз говорил: «Слушай, Иона, не будь барышней: ставь всегда вопрос — ПОЧЕМУ? Наша главная беда в том, что мы все этот простой вопрос не ставим». Так теперь я всегда этот вопрос ставлю, но, понимаете, не всегда могу на него ответить, но я заметил, что если я его все же поставил, мне как бы что-то понятней делается, ир фэрштэйт дос? Просто интересно!

Знаете, у Тамары Целукидзе есть два гения, которых она лично сделала Мирочка и Алексей Линкевичи, муж и жена. Поженились в лагере. Кроме всяких комических номеров с куклами на местные темы, они поставили «Соловья»… этого… ну…

АНДЕРСА. Представляете? Для зэ-ка. Событие. Большой праздник. Мирочка там играет мальчика с фонариком. Он говорит: «Сегодня я видел слезы на глазах императора, а слезы — это лучшая награда для певца». Ну так Мирочка получила тогда столько слез, столько слез… мы, знаете, все плакали… И… как бы сказать, ну, и ИМПЕРАТОР наш… Он в первом ряду сидел, и он постоянно применял носовой платок… Тоже…

Да, так вот за Гавронского. Он вначале был на ЦОЛПе*, а сейчас у нас. Величина.

Талант. Он вам и режиссер, и писатель, и, понимаете ли, философ… Дружил с Эренбургом, с Асей… с Айсей… ну, с этой… с Дункан, с Луначарским. Остряк!

Ох остряк! И спиртик любит. Лю-убит! Он еще не так стар, но принял в лагере облик ДЕДА. Это облегчает жизнь, очень облегчает… Дед, знаете ли… Привыкли — уважают и не трогают. Остроумнейший человек. Мирочка почти каждый день ухитряется его послушать, но в субботу — баня, не приходит. Так Александр Осипович написал такие вирши:

Я проклинаю эту баню,
И день субботний, и санчасть,
Все, что легло меж нами гранью
И воду льет на нашу, страсть!

Я вообще-то сам очень вирши люблю, стихи разные. Много в лагере на память выучил, наизусть. Ваш папа тоже много мне стихов наизусть рассказал — в лазарете, когда от пеллагры поправлялся. Я запомнил одно, редкое, знаете, стихотворение, послушайте:

Захотелось солнечной
Наконец-то встречи…

Минутку! Так.

Захотелось солнечной
Наконец-то встречи,
Редкостной, до полночи,
Долгой, долгой речи,
Захотелось… захотелось… захотелось…

Стоп! Не помню! Забыл, подумать! «Захотелось…» Их виль, я хочу… нет, не помню… Иона забыл! Ай-яй-яй! Но — факт…

Знаете, там какой-то ПОНЕДЕЛЬНИК есть, какой-то очень хороший, особенный… не помню… Вы знаете? Нет? Спросите папу!

У нас тут раввин сидел, — без перехода продолжал Иона, — «так Мирочка захотела с ним поговорить, потому что у нее дед тоже раввин был, духовный раввин Белостока.

Я говорю: «Простите, ребе, тут одна дама хочет с вами немного познакомиться и пару слов поговорить». Так он до того разозлился, ужас. Говорит: «У меня дома своя дама есть». Все, знаете ли, долго смеялись, но его вскоре расстреляли.

Почему? Ну-у… как бы сказать… нам об этом не докладывают…

А папа рассказывал вам о своей встрече с Ронисом, из-за которого его арестовали?

Да, было… Было на одном этапе, давно, почти в самом начале…

Была ночь. Папа проснулся и видит: здравствуйте, Ронис лежит. Рядом, на нарах.

Спит себе. Пригнали новый этап. Ваш папа схватил нож, знаете, обыкновенный столовый нож и бросился на Рониса. Да-да, ваш папа бросился с ножом… немножко смешно… собрался зарезать… Ронис открыл глаза, испугался до смерти, а папа говорит: «Это ты погубил мою семью, моих деток? Ты! Ты! Что ты со мной сделал?

За что? Как ты мог?» И, понимаете, ножом над ним! А Ронис говорит: «Ты не знаешь, что они со мной делали!» И заплакал. У папы нож из рук выпал, он ушел от Рониса и, представьте, уснул. Утром проснулся — Рониса нет, этап угнали, а на папе дорогая шуба на меху и богатая меховая шапка Ронис свое все оставил, а сам в папином ушел — в телогрейке и треушке… Но у папы все тут же забрали, и он все потом удивлялся, как же Ронис в такой роскоши столько этапов прошел, но — факт…

А Галина Серебрякова, писательница? Знаменитость. Наши дамы по 58-й буквально кинулись к ней, были счастливы, что она к нам прибыла, но, представляете, разочаровались… Что уж там вышло, не знаю, но… не тот алмаз… плохо о ней говорили… Бывает… А знаете, психбольницы от нас совсем близко, так там…»

Отец был рад, что она теперь ПОФОРСИТ в институте! Он говорил не «сапожки», а «сапожки'»…

А у нее все вертелось и вертелось в голове: «Захотелось солнечной, наконец-то, встречи»… И очень хотелось спросить папу, что это за стихи, чьи они, что там за понедельник такой, но почему-то было страшно спрашивать, так и не спросила, и никогда потом не спрашивала.

А спустя 27 лет, на следующий год после папиной смерти, моя младшая дочь поехала на его могилу, в Донской крематорий, к его нише, где на табличке были слова: «Он был мудрый и добрый».