Голоса над рекой

(Сколько будет примерок на этот раз? Но сколько бы ни было, сколько бы ни было!!)

Фрида Исааковна непревзойденный бюстгальтерных дел Мастер. К ней стремятся попасть женщины всей Москвы, но попасть к ней трудно, так как она шьет только тем, кто ей понравился, причем сразу, с первой встречи, остальным тут же отказывает. «Из-за бюста?» — лепечет женщина. «Бюст вон еще где! Из-за лица». И все. И закрывается дверь. Вот она такая.

— Ах, Иннна (так она произносит мое имя — с таким удлинением «н»), какие я шила блузочки для Парижа! Ручная работа. Какая, Иннна, это была работа, я вам не могу сказать. Я не вру. Это правда, Иннноч-ка.

Я верю. Еще бы: не верить ЕЙ!

Пыхтя, задыхаясь, еле удерживаясь на больных ногах и согнутой пояснице, она начинает примерку.

— Иннночка, это ведь тоже ручная работа, — говорит она, надевая на меня бюстгальтер.

Действительно, уж эта работа — ручная, самая что ни на есть!

Фрида Исааковна никогда не берет ткань, чтобы наложив на нее выкройку, резать потом в соответствии с данными размерами… Ничего подобного!

Первая примерка.

Непринужденно беседуя с заказчицей, Фрида наблюдает, как та сидит, стоит, находится в разных позах и движениях — в бюстгальтере и без него. Это — как бы «снятие маски» с бюста на расстоянии — не касаясь руками.

На второй примерке (у меня сейчас именно вторая, так как маска с моего бюста у Фриды есть — сохранилась с прежних времен, и, так как вес мой не изменился, она мне подходит) Мастер надевает на женщину эту самую «маску», этот сшитый по взгляду «первичный» бюстгальтер и, ловко манипулируя на нем булавками и короткими швами, производит таким образом множество «вмятин» и «выпуклостей» — лепит, словно скульптор, оглядывая модель фас и в профиль.

Время для Мастера остановилось, усталости никакой, болезней никаких, узловатые суставы кистей рук словно выпрямляются, лицо горит…

Это минуты подлинного вдохновения. Они всегда передаются мне (надо думать не мне одной!): меня вдруг начинает лихорадить, я чувствую, как разгорается мое лицо, я необычна в ее руках! И вот… вот… бюстгальтер запел («А-а-аа! Во-от! Во-от! — ЭТО УЖЕ КОЕ-ЧТО ДРУГОЕ!» — тихо и в упоении говорит Фрида).

О, мой богатый бюст! Ты рискуешь потерять свое богатство!

Она валится в кресло («повал») (обычно она так не может — обычно она медленно опускается в него, и — как бы по частям, как бы складывается…), достает из кармана халата носовой платок, вытирает пот с лица, платка не хватает — берет полотенце, протягивает руку — я вставляю в нее большую кружку с водой. Полное изнеможение. И — счастье. Какое счастье!

— Ах… я совсем сумасшедшая старуха…

— Я, Иннна, все собираюсь бросить это дело и все не могу… Во-первых, мои руки, — она протягивает их мне, изуродованные артритом, — они должны непременно касаться ткани, — этой, — показывает на бюстгальтер, шелковистой. Именно шелковистой. Я должна ее ощущать. Мне кажется, что моим суставам от этого легче.

Может, это какой-то массаж для них?? Во-вторых, Иннночка, я очень люблю сладкое, я даже могу весь день питаться только им… Заварные, эклеры, ромовые бабки, шоколад, шоколадные конфеты, только хорошие, самые хорошие… Не могу без сладкого, вы не представляете. Мне покупает Вася соседский мальчик, и мы с ним потом едим… Но если я перестану шить, моей пенсии на сладкое не хватит, и тогда я не смогу жить. Мне ведь итак всего нельзя, сладкого особенно, так что мне пришлось выбирать, ну, я и выбрала, пусть… О, царь Давид и вся кротость твоя! Не осуди, благослови ее!

На следующую примерку принесу много сладкого! Я же не знала, понятия не имела.

Теперь я буду посылать ей посылки со сладостями. Напеку всяких печений: маковых, ореховых, с корицей — всяких! Накуплю шоколада и разных конфет очень хороших, только очень хороших! Напеку песочные торты! Сделаю безе! Да Господи!..

Когда бюстгальтер готов (последняя примерка и близость расставания, которого я боюсь и потому заказываю еще бюстгальтер), я надеваю на него тоненький шерстяной свитерок (требование Фриды Исааковны, так как в нем, шерстяном и тонком, только и видно, какова вышла «вещь»: свитер, обтягивающий грудь, не просто говорит — кричит о малейшем недостатке) и иду к зеркалу.

Это — премьера примерки. «Лепки» здесь уже не бывает — редко когда что-нибудь…

Фрида, отталкиваясь от стола, подъезжает ко мне в своем кресле, останавливается на определенном расстоянии и смотрит — «в целом».

Я стою перед зеркалом и не верю своим глазам, не узнаю себя. Фрида Исааковна, чуть улыбаясь, чуть склонив голову набок, смотрит на меня своими прекрасными круглыми глазами. Говорит:

— Можете видеть.

Ах, конечно! Ах, конечно!

Я вижу! Я прекрасно вижу!

А всего-то по три простроченных вертикальных столбика с каждой стороны и по три поперечно-косых вытачки… И не ясным кажется, как же ЭТО не только удерживает «богатые бюсты», но превращает их в изящные! Не видно глазу мастерства…

(Ван Гог говорил, что искусство должно быть столь изощренным, чтобы казаться «наивным», совсем простым, чтобы от него «не разило» талантом…

Вот уж — не разит…)