Голоса Памано

Сеньора Элизенда Вилабру бросила на сына взгляд, который она берегла для врагов, и сказала тихим холодным голосом не тебе меня судить. И в третий или четвертый раз в жизни была готова сказать ему если бы я тебя не подобрала, сопляк, ты бы гнил в богадельне, так что лучше молчи. Ей пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы сдержаться.

– Хочешь, чтобы я рассказала обо всем Мерче?

– Я не хочу расставаться с ней. Это была глупость, забава, не более того. Для меня это ничего не значит.

В тот день, когда Элизенда выдворила из своей личной жизни Кике Эстеве, она вступила на долгий путь сублимированной абстиненции, которая, с одной стороны, привела к сохранению чистой, безупречной памяти об Ориоле, а с другой – настолько сблизила ее с организацией, что теперь она была самым преданным ее союзником. Но главное, это создало у нее в высшей степени комфортное ощущение от осознания того, что она полностью, двадцать четыре часа в сутки, осуществляет тотальный контроль над своей жизнью и что врагу практически невозможно проникнуть в эту жизнь, воспользовавшись лазейкой какой-нибудь слабости, ибо их у нее практически не оставалось.

– Я не понимаю тебя, сынок.

– Ну конечно, такая святоша, как ты, не в состоянии этого понять.

Что сказать ему на это? Поведать о своей жизни? Или просто простить ему слабость?

– Если я еще хоть раз увижу тебя с женщиной… я имею в виду не Мерче… твоя жизнь заметно осложнится.

– Но ведь вы с Мерче терпеть друг друга не можете!

– И что? – крикнула мать. – Она твоя жена и мать моего внука.

Отец ее внука встал и впервые в жизни бросил ей вызов. Он сказал ей послушай, мама, я имею право на частную жизнь, хотя тебе никогда этого не понять. Нет, подожди, я еще не закончил. Мне уже исполнилось тридцать два года, и я могу делать то, что считаю нужным. Разве я не нашел прекрасных клиентов в Швеции, Норвегии, Дании и Финляндии? А? А ведь вам это представлялось невозможным, поскольку они дадут нам сто очков вперед в зимних видах спорта, разве нет? И разве теперь мы не экспортируем шестьдесят три процента лыж в северные страны?

– Да, все так.

– А ведь Газуль все время твердил это нас погубит, на что я отвечал ему нас спасет цена. Качество почти такое же, но благодаря цене мы нашли свою нишу.

– Ты прав.

– И разве наш горнолыжный курорт не превратился в станок по печатанию денег, особенно после того, как я установил там снежные пушки?

– Да.

– Прекрасно, в таком случае живи себе спокойно в Торене, я сам могу вести все дела.

– Нет. У тебя все очень неплохо получается, это так, но самостоятельно вести дела ты сможешь лишь тогда, когда я так распоряжусь.

– В таком случае сейчас хотя бы перестань выносить мне мозг.

– А вот этого я тебе обещать не могу. Ни тебе, ни кому-либо другому.

– Ну что ж, я сказал, что хотел. А сейчас у меня много работы.

Элизенда тоже встала и, обойдя стол, вплотную подошла к Марселу, который яростно складывал документы в папку. Долгим взглядом посмотрела ему в глаза, после чего залепила ему звонкую и весьма болезненную пощечину. Так на закате своей деятельности Элизенда Вилабру произносила последнее слово.

54

Полковник Силван с суровым выражением на лице вылез из черной машины, нахлобучил на голову фуражку и занял позицию на Главной площади Торены в позе, обычно присущей алькальду Тарге: подбоченился, огляделся по сторонам, трижды или четырежды перекатился с пяток на носки, с носков на пятки и обернулся вокруг своей оси. Поза хозяина и господина. Хотя роста в нем было не больше метра шестидесяти, он был хозяином и господином. И пусть он был совершенно седым и говорил высоким фальцетом, но все равно он был хозяином и господином. Алькальд, облаченный, как и его прихвостни, в фалангистскую форму, поджидал высокого гостя у входа в мэрию. В сопровождении адъютанта и Валенти Тарги полковник вошел в здание. В кабинете алькальда военный явно опешил. Портрет Тарги. Он протянул руку за спину, и адъютант тут же подал ему сигару «Фариас» и поднес огонь. Делая первые затяжки, полковник внимательно изучал живой взгляд Тарги на портрете. Потом, не произнеся ни слова, прошел на середину кабинета, снял фуражку, которую тут же подхватил адъютант, и склонился над картами, разложенными на большом столе, вокруг которого в ожидании распоряжений замерли по стойке смирно два лейтенанта-картографа и учитель-фалангист Фонтельес, тоже облаченный в форму. Полковник Силван, не глядя на них, сказал вольно, а потом жестом велел доложить, что здесь случилось.

– Два пастуха донесли в мэрию о появлении подозрительных типов на старой тропе контрабандистов.

– А эти пастухи сами на чьей стороне?

– Приверженцы режима.

– И о какой тропе идет речь?

– Это та, что проходит по гребню сьерры Алтарс в северном направлении, – показал на карте один из картографов. Красным карандашом он поставил два крестика возле пика Монтсент.

– Но ведь тропа контрабандистов пролегает через перевал Салау.

– После войны все изменилось, – вмешался Тарга, – Салау хорошо охраняется.

– Да нигде ничего не охраняется.