Голоса Памано

– Ты немного поэт, не так ли, Серральяк?

Мужчина сделал последний глоток кофе и пожал плечами. Тина смотрела на изображение собаки, идеальное, с прорисованной в мельчайших деталях шерстью… и все это простым школьным карандашом. Потом она взглянула на автопортрет. Было заметно, что он старался как можно точнее передать глаза, по всей видимости неотрывно глядя на себя в зеркало.

Видишь? Это я. Я рисую себя перед зеркалом в школьной уборной, чтобы ты знала, каким был твой отец. Не думай, что я жульничаю: я именно такой красивый и ладный. Я в точности такой, потому что если у меня и получается что-то по-настоящему хорошо, так это рисование и живопись. Если бы у меня была возможность полностью посвятить себя живописи, я бы не приехал сюда, и мне не пришлось бы выставлять себя трусом перед твоей матерью, а потом, когда уже поздно, проявлять отвагу. И мы бы сейчас жили счастливо, я бы отводил тебя в школу и учил бросать хлебные крошки голубям. И мне не доставляло бы никаких усилий каждый день бриться перед зеркалом и спокойно смотреться в него. А сейчас я даже не знаю, каково мое истинное лицо. Вчера предполагалось, что я лежу в постели с температурой, а на самом деле, когда стемнело, я отправился на холм Триадор устанавливать антенну. Мы создали целую систему связи под самым носом у франкистов… я до сих пор не могу поверить, что они так ничего и не заподозрили. Возвращаясь в деревню, я услышал голоса и крики. Горестные стенания Фелизы из дома Марии дель Нази и вздохи облегчения тех, кто полагал, что ее семье давно пора заплатить за содеянное. Я подумал, что благоразумнее всего вернуться домой и притвориться больным, а на следующий день сделать вид, что только что узнал об этом новом несчастье, и проявить к нему полное безразличие. Вот так все непросто, доченька. Но одно дело – мои расчеты, и совсем другое – намерения Валенти Тарги. Он приказал Баланзо, одному из своих приспешников, вытащить меня из постели и в час ночи пустился перед нами в разглагольствования о жизни, смерти и справедливости, и пусть все знают, что этот несчастный Маури неожиданно вернулся из тех мест, где он все это время находился, чтобы, черт его знает с какой стати, покончить с собой на въезде в деревню. И ежели кто посмеет сказать что-то другое, то станет моим смертельным врагом. Вы меня хорошо поняли?

– А Фелиза?

– Она ничего не скажет. Никто из дома Марии дель Нази не скажет ни слова, если они не хотят, чтобы я арестовал их как соучастников. – Глубоко оскорбленным тоном: – Подумать только, целых пять лет прятался прямо у нас под носом! – Непонятно зачем повысив голос: – Все всё поняли?

Да, конечно, очень хорошо, и так далее… И все начали расходиться.

– Мне сказали, у тебя температура.

– Тридцать восемь. Могу я вернуться в постель?

Тарга подошел к Ориолу и жестом, который вполне мог сойти за нежный, приложил ему ко лбу руку:

– Да ты просто пылаешь. Ладно, иди домой.

Не знаю уж, доченька, что там пылало, мой лоб или его рука. Или же он просто насмехался надо мной. Как бы то ни было, он сказал да ты просто пылаешь, посмотрел на меня в упор этими своими пугающими глазами, которые я навсегда заморозил на его портрете, и в полной тишине наблюдал, как я возвращаюсь в постель, где официально находился последние несколько часов.