Голоса Памано

Дрожащими руками Ориол положил письмо обратно в разорванный конверт, и первым его побуждением было открыть дверцу печки и бросить письмо в огонь. Но потом подумал и положил его в карман: он не мог этого сделать. Прошел в школьный туалет, неизменно промозглый, пропитанный отвратительным кислым запахом, забивавшим полости носа и проникавшим в горло, и пять минут простоял перед выщербленным зеркалом, пытаясь хоть как-то осмыслить ситуацию, представлявшуюся ему полным бредом. Роза уехала две недели назад. Она не могла вынести смерти Вентуреты. Не могла вынести того, что все в деревне считают ее мужа правой рукой Валенти Тарги, серым кардиналом алькальда. Не могла смириться с тем, что люди говорили, будто учитель совершил мерзкое преступление, потребовав от детей доносить на своих родителей; якобы на перемене он отводил их по очереди в сторонку и со свойственной ему мягкостью и сердечностью, разумеется насквозь фальшивыми, вызывал на откровенную беседу, добиваясь, чтобы они сказали то, что он хотел услышать. Так он выпытал у них, кто прячется в доме Льовис. Конечно, дети в этом никоим образом не виноваты, бедные ангелочки. Хорошо уже, что они не умерли от страха. Еще Роза не смогла стерпеть, что у Марсаны два дня подряд заканчивался хлеб всякий раз, как она входила в пекарню. Хлеб и разговоры. Все женщины, что там находились, разом немели и тут же вспоминали, что очень торопятся, и оставляли ее в полном одиночестве и в нелепом положении посреди живописной деревушки Торена, в долине Ассуа, неподалеку от Сорта, в комарке Верхний Пальярс, с населением в триста или четыреста жителей (плюс двадцать красных предателей-сепаратистов, отправившихся в эмиграцию, и тридцать три погибших в крестовом походе против марксизма, из которых двое были героями: молодой Жозеп Вилабру и его отец, Анселм Вилабру, владелец половины муниципального округа, которые погибли от рук молодчиков из ФАИ через две недели после фашистского переворота). И хотя в сельском хозяйстве района отмечалось изобилие ржи, ячменя и пшеницы для удовлетворения нужд населения, когда Роза отправлялась покупать хлеб, никакого изобилия уже не было. И больше его никогда не будет. Для нее. Поэтому-то она и уехала из деревни. Ну а может быть, еще из-за нежных взглядов, которые сеньора Элизенда из дома Грават бросала на ее мужа.

– Он собирается заплатить мне тысячу.

– Да хоть бы и миллион. Ты не можешь писать его портрет!

– Почему нет?

– Он убийца.

– Сейчас время склонить голову. Наступит время, и мы ее высоко поднимем.

– Одно дело – склонить голову, и совсем другое… Неужели тебе не противно?

Послышался погребальный перезвон колоколов церкви Сант-Пере. Роза вся напряглась, но не двинулась с места. Ориол поставил стакан с молоком на стол, показал на Розин живот и тихо, но настойчиво произнес я не хочу, чтобы нас убили, как мальчика.

– Трус.

– Да. Мне страшно умирать.

– Если хорошенько подумать, смерть не так страшна, как кажется.

Ориол ничего не ответил, и Роза встала и вышла из кухни. Через какое-то время в спальне послышались сдержанные рыдания. Ориол с отвращением, словно в приступе дурноты, отодвинул стакан с молоком и устремил взгляд в никуда, погрузившись в горестные раздумья и мечтая о том, чтобы все сложилось по-другому. Оторвавшись от тяжелых дум, он поднял голову: из спальни вышла Роза, которая привела себя в порядок и надела строгий костюм.

– Куда ты идешь?

– На похороны.

– Было бы благоразумнее…

– А ты отправляйся писать портрет своего хозяина.

– Я должен ехать в Сорт на собрание учителей, – с горечью ответил он. Однако она уже вышла, не дождавшись ответа. Тогда Ориол еще не знал, что больше никогда не услышит ее голос.

Роза уехала из Торены накануне Рождества, в день похорон Вентуреты, когда все были на работе, а Ориол в Сорте, на собрании учителей округа, организованном представителем Испанской фаланги, который хотел подвигнуть их на вступление в фалангистский блок, товарищи. Роза уехала, как беглянка, не предупредив, зная, что помимо сумки и чемодана увозит с собой все их мечты и все как-замечательно-все-могло-бы-быть. И сделала она это, потому что была сильной женщиной и не хотела, чтобы ее ребенок жил с фашистом. Всю оставшуюся ей в этой жизни надежду она несла в своем чреве.

Не понимая толком зачем, Тина сохранила ее письмо как сокровище; это был документ, который ярко демонстрировал, как просто несчастью пробить брешь в защитной броне человека и уничтожить его. Хотя у Розы, по крайней мере, оставалась светлая надежда во чреве, не то что у меня: мои-то иллюзии развеялись на ветру, что гулко стонет в стенах монастыря, отнявшего у меня сына.

21