Голоса потерянных друзей

В голове тут же вспыхивает непрошеная мысль: «Неужели Натану и впрямь не нужны эти снимки? А как же память о безвременно почившем отце?» На снимке Стерлинг Госсетт, судя по всему, немногим старше Натана. И если я правильно понимаю, запечатлен он незадолго до своей кончины.

Все это наводит на печальные мысли, и чтобы от них отвлечься, я продолжаю свое путешествие по комнате. Благодаря многочисленным вылазкам сюда, во время которых я заглядывала в окна библиотеки, планировка дома мне уже знакома. И все равно: стоит мне переступить порог библиотеки, как у меня захватывает дух.

Зал великолепен и, кажется, нисколько не изменился за время своего существования. Если не считать появившихся здесь электрических ламп, выключателей, россыпи розеток и огромного бильярдного стола, который скорее всего значительно моложе самого дома, — в остальном все здесь осталось как прежде. Проходя мимо стола, я скольжу рукой по его кожаному чехлу и натыкаюсь на одну из бесчисленных книг в мягкой обложке. У судьи была до того обширная библиотека, что книги захватили все пространство — как захватывает стены вездесущий плющ. Они повсюду: под массивным письменным столом, на полу, на бильярдном столе, на полках.

Я упиваюсь этим видом, гляжу на него, зачарованная, любуюсь кожей, бумагой, золотым тиснением, чернилами, шрифтом.

И вот уже все прежние заботы позабыты, а я уношусь в мир грез. Погружаюсь в него так глубоко, что совсем не замечаю бега времени и прихожу в себя лишь тогда, когда понимаю: я в доме не одна.

Глава одиннадцатая

Ханни Госсетт. Луизиана, 1875

Река нехотя выпускает меня из своих объятий, и я с трудом выползаю на песок, откашливая воду и все, что только скопилось в легких. Плавать я умею, да и за борт меня вышвырнули совсем недалеко от берега, но стихия решила показать норов. Волны, которые оставляло за собой судно, подхватили меня и потащили на глубину. Высвободиться оказалось не так просто. А уже рядом с берегом я вдруг различила, как где-то совсем близко скользит по илу аллигатор. Пришлось поднажать и на четвереньках проползти по дну последние несколько метров.

Я снова откашливаю воду и чувствую во рту привкус крови. Касаюсь шеи — и не обнаруживаю кожаного шнурка.

Он пропал! А вместе с ним и бабушкины бусины!

Не в силах унять дрожь в ногах, я поднимаюсь и, пошатываясь, делаю несколько шагов, выискивая бусины на земле. Задираю рубашку, ищу под ней. Ридикюль мисси, спрятанный под мокрыми брюками, соскальзывает ниже, а бусин нет как нет.

Мне хочется кричать, осыпать реку отборной бранью, но я лишь падаю на четвереньки и выкашливаю остатки воды.

В голове проносится: «Ну, Мозес, попадись мне еще хоть разочек — придушу голыми руками!»

Он забрал все, что у меня осталось от моего народа. Река поглотила последнее напоминание о нем. Может быть, это знак того, что пора возвращаться домой, откуда и уезжать-то не стоило? А уж когда вернусь, тогда и подумаю, кому и что рассказывать. Может, сыщики пойдут по следу и отыщут негодяев, схвативших мисси Лавинию и Джуно-Джейн, но мне самой в полицию никак нельзя. Надо найти другой способ сообщить шерифу о случившемся.

Снова окинув взглядом бурливую, широкую реку, гадаю, далеко ли до переправы. Своими силами мне не перебраться на тот берег, где остался мой дом. Вокруг пустынно: ни жилищ, ни дорог, не считая той, у которой мы загрузились дровами. Куда-то же она ведет. Как знать, может, лошадей еще не забрали и, если провидение будет ко мне благосклонно, я успею их украсть.

Больше мне надеяться не на что, и я отправляюсь в путь.

Вскоре я слышу крики людей, звон упряжи, протяжный стон постромок и оглобель, тихое лошадиное ржание. Я немного сбавляю шаг. Надеюсь, что среди лесорубов есть и цветные — они-то мне наверняка помогут. Но чем ближе я подхожу, тем отчетливее понимаю, что говорят они на каком-то неведомом мне языке. Не на французском — его бы я точно узнала, потому что не раз уже слышала, — а на каком-то другом.

Может, это индейцы, которые по-прежнему живут у болот и женятся на белых и беглых рабах, ушедших в леса много лет тому назад?

По спине точно в знак предостережения пробегает холодок. В этом мире цветному не выжить, если он не будет настороже. Да и женщинам тоже. А мне — уж подавно, ведь я принадлежу и к тем и к другим, а защититься могу разве что маленьким пистолетом, заряженным всего двумя пулями, да к тому же промокшим в реке, — не удивлюсь, если теперь он стал бесполезным.

Раздается собачий лай, и мужские голоса затихают. Я тут же юркаю в кусты и прячусь там. Собака походит ближе, и меня накрывает волной ледяного ужаса. «Не дыши!»

«Уходи прочь, собака!»

Пес вот-вот меня обнаружит. Он все кружит у кустов, шумно и быстро принюхиваясь. Наверняка уже почуял меня.

Я слышу мужской голос. Человек что-то кричит собаке — хрипло и отрывисто.

Она, точно ошпаренная, срывается с места и убегает.

Я утыкаюсь головой в ладони и перевожу дыхание.