Голоса потерянных друзей

Стоит мне завернуть за угол, как я чуть не наступаю на призрачную белую руку. Я невольно отскакиваю в сторону, но тут же понимаю, что отломанная конечность принадлежит не кому иному, как однорукому херувиму. Он лежит рядом, на ложе из стеблей и листьев бегонии, с неизбывной тоской устремив взгляд в небеса. Мне хочется его спасти, но я вспоминаю историю советника Уолкера о том, как он перетаскивал святого в сад мисс Ретты. Херувима мне явно не унести. «Может, ему и здесь неплохо, — думаю я. — Как-никак вид тут прекрасный».　

Я дохожу по тропе до кирпичного мостика, под которым в неглубокой воде плещется рыба с радужной чешуей. Перехожу на другую сторону, осторожно пробираясь сквозь растительность: во-первых, тут тоже могут прятаться аллигаторы, а во-вторых, стоит остерегаться ядовитого плюща.　

Еще один поворот — и вот уже передо мной предстает дом. Я ныряю в полуразрушенные ворота и оказываюсь во дворе. Густую траву тут не так давно подровняли, и она ярко зеленеет в лужицах, оставшихся после недавнего ливня. В вышине раздаются раскаты грома, напоминая о том, что скоро с неба снова польет, так что нечего тратить время. Хотя, будь моя воля, я бы долго так стояла, жадно впитывая в себя все увиденное.　

И хотя двор с домом несут на себе печать запустения, они прекрасны. Величественные дубы и пеканы высятся вдоль подъездной дороги, укрывая ее своими кронами. Дюжина магнолий тянет к небу ветви, покрытые плотной зеленой листвой. Кусты лагерстремии с переплетенными стволами толщиной с мою ногу, розы старинных сортов, олеандр, алтей, белые лилии с розовыми прожилками, изящные кусты мирабилиса — все это великолепие буйно разрослось у дома, вырвавшись из оков клумб и давно перебравшись на лужайку. Сладковатый цветочный аромат смешивается с запахом подступающей грозы.　

Возвышающийся над окрестностями хозяйский дом утопает в цветах. Основанием ему служит кирпичный подвал высотой с целый этаж. Узкая деревянная лестница ведет на широкую галерею, огибающую весь дом. Ее украшают толстые белые колонны, кренящиеся, словно кривые зубы, во все стороны. Деревянный настил скрипит под моими ногами, и этот звук смешивается со странным неровным перезвоном, который могут издавать металлические и стеклянные предметы.　

Скоро я нахожу источник этого звука. Рядом с двумя широкими лестницами, витыми, точно бараньи рога, и ведущими от самой земли, тихо позвякивает самодельная музыкальная подвеска из вилок и ложек, привязанных к тонкой бечевке. Неподалеку от крыльца стоит засохшее дерево, увешанное разноцветными бутылочками, — оно-то и добавляет перезвону высоких нот.　

Я стучусь в дверь и, заглянув в боковое окошко, громко спрашиваю несколько раз: «Есть кто в доме?» Но и так понятно, что, хотя трава в саду пострижена, а клумбы вокруг приведены в божеский вид, в самом доме никто не живет, и уже довольно давно. Пол крыльца испещрен полукружьями пыли, прибитой дождем, и на них видны только мои следы.　

Как только я добираюсь до большого окна, сразу узнаю комнату, о которой мне рассказывала Ладжуна. Мне даже не нужно подходить вплотную к толстому волнистому стеклу, не нужно прикрывать глаза от лучей заходящего солнца, пробивающихся сквозь тучи. Я застываю перед двойными стеклянными дверями, опутанными паутиной, и любуюсь сквозь них на бесконечные ряды книг.　

Вот оно, истинное сокровище, которое ждет не дождется, когда же до него доберутся!

Глава седьмая

Ханни Госсетт. Огастин, Луизиана, 1875　

Когда я просыпаюсь, кругом темно, хоть глаз выколи, — ни луны, ни газовой лампы, ни лучинки. Мне сразу не сообразить, где я, как сюда попала, но у меня ноет шея и та часть головы, которую я отлежала на жестком дереве. Я поднимаю руку, чтобы ее растереть, и мне кажется, что сейчас пальцы нащупают проплешину на голове. Когда мы жили беженцами на техасской плантации, где было по горло работы, а работников после болотной лихорадки да пеллагры не хватало (одни умерли, другие разбежались), нас заставляли работать на хлопковом поле вместе с местными. Детям поручали носить воду. Так мы и ходили, водрузив ведра на голову, — туда-сюда, туда-сюда, бесконечное множество раз. И деревянные днища выдирали нам волосы, отчего и образовывались проплешины, задолго до урожая.　

Но волосы мои на месте. Острижены они коротко, чтобы особо с ними не возиться, но прикрывает их не платок, а шляпа. Шляпа Джона. Сознание делает шаг вперед, оступается, а потом пускается бегом, и резко приходит понимание, где я нахожусь: я спряталась в бочку, от которой еще пахнет жженым тростником, и крепко заснула!

«А почему так темно, Ханни? Вы ведь хотели уехать засветло!» — первым делом проносится в голове.　

Где же мисси?　

И где Джуно-Джейн?　

Рядом раздается какой-то шум — он-то меня и разбудил. Кто-то расстегивает ремни и пряжки, отвязывая старушку Искорку от коляски.　

— Лейтенант, если хотите, мы столкнем коляску в реку. Она тяжелая, мигом затонет. Утром никто ее и не отыщет.