Голоса потерянных друзей

Я чувствую укол совести, который заставляет меня замешкаться. Что бы ни было внутри свертка, это наверняка что-то очень личное. И нельзя свой нос в чужие дела совать. Нельзя, и точка!　

— А все, уже не нужно, — останавливает меня Ладжуна, которой удалось справиться с узелком. — Получилось!　

— Думаю, зря мы это затеяли. Если судья не хотел…　

Но Ладжуна уже успела развернуть обертку. Под ней обнаруживаются две книги. Обе в кожаном переплете, одна — в черном, вторая — в красном. Одна — толстая, вторая — тоненькая. Черную узнать не сложно — это семейная Библия, старомодная, большая и тяжелая. Красная книжка куда тоньше и переплетена по верхнему краю, точно блокнот. На обложке видны поблекшие золотистые буквы:　

Плантация Госвуд-Гроув

Уильям П. Госсетт

Книга учета

— В этой тоненькой книжке перечислено все, что продавалось и покупалось, — продолжает тем временем Ладжуна. — Сахар, патока, хлопковые семена, плуги, пианино, земля, древесина, лошади, мулы, наряды, посуда… Словом, все что угодно. А порой упоминаются даже люди.　

Я не знаю, что сказать. Ум отказывается осмысливать увиденное, и я прошу:　

— Ладжуна, не надо… не стоит… Судья был прав. Убери это все на место.　

— Но это ведь история, разве не так? — говорит она таким невозмутимым тоном, точно речь идет о годе, когда прозвонил Колокол Свободы или когда была составлена Великая хартия вольностей[2]. — Вы же сами всегда говорите, что книги и истории важны!　

— Конечно, вот только… — Начнем с того, что такие старые книги надо брать только чистыми руками либо в перчатках из белого хлопка. Но если быть до конца откровенной, в глубине души я понимаю, что меня беспокоит вовсе не внешнее состояние архивных документов, а их содержание.　

— Ну так это и есть истории! — заявляет Ладжуна и, пробежав пальцем по краю Библии, открывает ее, не дожидаясь моих возражений.　

Перед текстом самого Писания я вижу несколько страниц с «семейным реестром» — записи сделаны изящными буквами, выведенными старыми перьевыми ручками наподобие тех, что я коллекционирую уже многие годы. В левой колонке перечислены имена: Летти, Тати, Азек, Бони, Джейсон, Марс, Джон, Перси, Дженни, Клем, Азель, Луиза, Мэри, Кэролайн, Олли, Митти, Харди… Эфим, Ханни… Айк… Роуз…　

В остальных колонках указаны даты рождения (а у некоторых — и смерти), и рядом стоят непонятные обозначения — «У», «П», «С», «О» — и какие-то цифры. В некоторых случаях напротив имен указаны суммы в долларах.　

Ободранный красный ноготок Ладжуны замирает над списками, не касаясь бумаги.　

— Вот, видите: это все о рабах. Когда они родились, когда умерли, в могиле под каким номером похоронены. Если они бежали или пропали в годы войны, то рядом с именем и датой стоит буква «П». Если после войны им даровали свободу, стоит «С» и год «1865», а если они остались при поместье и стали издольщиками, указано «О/1865». — Ладжуна разводит руками с такой невозмутимостью, будто мы с ней обсуждаем меню школьной столовой. — А потом народ, видимо, сам стал вести записи.　

У меня не сразу получается осмыслить эту информацию.　

— Это тебе… все судья рассказал? — запинаясь, выдавливаю я из себя.　

— Ага, — отвечает она, и на ее лице проступает странное выражение — будто бы она понимает, что судья поведал ей не всю правду, и гадает, о чем же он предпочел умолчать. — Наверное, он хотел, чтобы хоть кто-нибудь понимал, как прочесть эти записи, раз уж решил не показывать их мисс Робин. А почему — понятия не имею. Она ведь знала, что поместье построено руками людей, которых держали в рабстве. Как-никак она плотно изучала историю Госвуда. Наверное, судья не хотел, чтобы она мучилась чувством вины из-за всех этих давних дел.　

— Да… наверное, — эхом отзываюсь я. К горлу подкатывает болезненный ком. В глубине души я жалею, что судья не решился взять на себя ответственность и не предал забвению эту часть истории, кинув книгу в камин. Но умом я понимаю, до чего же это было бы неправильно.　

А Ладжуна увлекает меня все дальше и дальше по дороге, которой я совсем не хочу идти.　

— Видите, тут кое-где не указан отец? Только имя матери и упоминание о рождении ребенка. Это значит, что отец скорее всего был белым.　

— Это тебе тоже судья рассказал?!　

Ладжуна поджимает губы и закатывает глаза:　

— Да уж как-то сама догадалась. Маленькая «м» так и расшифровывается — «мулат». Взять хотя бы вот эту женщину, Митти. Имя отца не указано, но ведь понятно, что он у нее был. И был он…　

Ну все, хватит! Больше я просто не вынесу!　

— Давай лучше положим все это на место.　

Ладжуна хмурится, буравя меня взглядом — удивленным и… разочарованным?