Мишель Фуко в упомянутой выше лекции говорил: «Дискурсы должно рассматривать как прерывные практики, которые перекрещиваются, иногда соседствуют друг с другом, но также и игнорируют или исключают друг друга…» Представляется, что крестьянские дискурсы, взятые на разных исторических горизонтах, тяготеют скорее именно к «перекрещиванию» и «соседству», нежели к «исключению». Если что-то и исключается, то это система внешних обстоятельств. В то же время «анонимные исторические правила» строения дискурса остаются незыблемыми. В самом деле, первое, что приходит в голову в процессе чтения этого монолога Любови Курановской, – я уже слышал нечто подобное. Я уже улавливал похожие интонации, видел аналогичные синтаксические конструкции, ощущал сходный с этим темпоритм словесной ткани. В сущности, нарратив Любы – это не что иное, как событийно-исторически перевоплощенный, вложенный в уста молодой кубанской хозяйки, лексико-семантически модернизированный и стилистически выправленный дискурс уже знакомой нам усть-медведицкой казачки Ирины Кирилловны Ситкиной. Нарратив содержательно, разумеется, не совпадающий, но дискурсивно как-то удивительно сродственный. В самом деле, Любовь Курановская на наших глазах, систематически, обстоятельно и старательно выкладывает мозаичное панно своих социальных действий, аккуратно выстраивает словесную картину своей повседневной, безостановочной, гнетущей (но иногда приятной, приемлемой) житейской возни. Точно такую же дискурсивную операцию проделывала и Ирина Ситкина. Но если у Ситкиной, – вследствие ее слабой грамотности или, как я говорил выше, органического «скудоумия» (еще раз подчеркиваю, что это не оценка интеллекта, а его особое качество!) – сооружается громадный эпический массив, где человеческая личность просто теряется, исчезает за неотвратимыми поворотами и движениями времени, то дискурсивный корпус Любы Курановской выстраивается несколько иначе. Это уже не тяжеловесный эпос. Это уже не роковое сочетание событий и обстоятельств, которым «не след» перечить, с которыми надо смириться и которые должно претерпеть. Дискурс Любы – это, скорее, лирическая драма. Это развернутая молитва о терпении и стойкости. Это феноменологически раскрашенная и искусно расшитая публичная медитация, цель которой заключается в психотерапии, обращенной на самою себя. «Дискурс как насилие над вещами» проявляется и отвердевает в развернутых самоуговорах и самооправданиях Любови Курановской, которая, ни на что особенно не жалуясь, и ничего особенно не проклиная, выстраивает перед слушателем принципиальную схему своего повседневного мира. И в этой динамической картине экономическое и социальное равновесие обеспечивается Любой за счет ее виртуознейшей акробатики выживания, которая не столько рациональна, сколько инстинктивна. Как у падающей кошки, которая всегда приземляется на лапы. Следующий текст записан у Л. Курановской спустя одиннадцать лет.