Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве

Чувства неполноценности, страха и обиды по отношению к русским выходили за пределы республиканских границ. Бакчиев вспоминал школьные годы, которые он провел в маленьком узбекском селе в Кыргызстане 1970-х гг.: «Наши учителя твердили, что если мы не выучим русский язык, то никогда не сможем стать такими же сильными, как русские». Подобные слова привели к тому, что кыргызы и узбеки «боялись русских только потому, что они русские. <…> Просто потому, что они родились русскими, в глазах других они были на уровень выше. <…> Это убеждение вживили в нашу психику еще в школьные годы»[379]. Для Бакчиева этот опыт не стал мотивацией для самосовершенствования, которую, возможно, намеревались создать его учителя, как не стал он и поводом принять какие-то элементы культуры народа – старшего брата, как принимали их некоторые другие мигранты. Наоборот, он почувствовал себя навсегда гражданином «второго сорта» как в родном селе, так и в Москве, где он в конце концов и остался работать торговцем. Другие мигранты с осуждением вспоминали о разделении общества в крупных городах Кавказа и Средней Азии на «две категории»: благодаря своему цвету кожи и этническому происхождению русские в этих республиках чувствовали свое превосходство, ведь перед ними было открыто больше возможностей. Айсулу Байсалбекова вспоминала 1960-е гг., когда она в молодости жила в кыргызском селе: «Я замечала, как [русские студенты] были одеты, какие у них были манеры, то, как они общались с другими – они были выше нас»[380].

Связь с русскими через дружбу народов могла причинить психологический вред отдельному человеку, но также несла угрозу национальным ценностям. Дылара Усманова связывала дружбу народов с позитивными результатами, ведь она позволяла сгладить потенциальные конфликты в детских домах как на Кавказе, так и в Средней Азии, но при этом ее возмущало неравенство наций, которое вносила сама модель дружбы, допускающая, чтобы какой-то из участников был «первым среди равных» или играл роль «старшего брата». «Я чувствовала, – рассказывала Усманова, – какое-то двойственное отношение от русских: с одной стороны, ко мне всегда относились хорошо, но с другой – всегда казалось, что они слишком гордятся своими достижениями. Несмотря на то, что они этого не показывали, они жили в мифе о дружбе народов, но где-то в глубине души не любили людей, которые отличались от них по цвету кожи и вероисповеданию»[381]. Исследовательница Дина Атаниязова, жившая в Москве в советское и постсоветское время, размышляла о том, какие возможные риски для жителей периферии может иметь дружба, в которой доминирующую позицию занимают русские: «я никогда не чувствовала, что „дружба народов“ была действительностью. Это началось еще в моей семье, которая по всем признакам была вроде бы примером такой дружбы народов [между выходцами с Кавказа и из Средней Азии, татарами, русскими] и стирания национальных особенностей с целью создания советского человека будущего. Но я видела, что в реальности отношения были отравлены между моими родителями и их родственниками – отравлены соперничеством по степени близости к „старшему брату“ и презрением к тем, кто не хотел существовать в этой парадигме, заражены вторичным европоцентризмом и ментальной колонизацией»[382].

Атаниязова придерживалась мнения, что это стремление быть похожими на русских и подчинение «колонизации умов» деформировали национальные особенности, а следование за русскими вменило национальным меньшинствам европейскую социальную и экономическую модель. «Представители [бывших] колоний могли чего-то добиться только в том случае, если они были верны режиму. Именно этим и был советский мультикультурализм. Я убеждена, что в любой „дружбе“ между русскими и нерусскими народами всегда присутствует асимметрия, когда русские „друзья“ выше диких и недоразвитых нерусских. Это была такая дружба, как у Робинзона [Крузо] с Пятницей»[383]. Усманова сожалела о том, что узбекский народ принял идею превосходства «старшего брата» – русских, и о том, как это повлияло на ее земляков. «Из-за дурного влияния русской модернизации мой народ лишился своих лучших черт: [до этого мы были] добрыми, честными, бескорыстными, непьющими»[384]. При такой неравной дружбе было сложно сопротивляться даже глубоким изменениям в национальной культуре и нравственных ценностях народа.

Некоторые мигранты хотели привлечь внимание к чувству личной неполноценности или неполноценности целого народа. Айбек Ботоев, приехавший из небольшой кыргызской деревни в столицу и окончивший Ленинградский инженерно-строительный институт, утверждал:

«[Русские] говорили нам, что они дали нам алфавит и литературу, что мы были безграмотными до их прихода. Этому нас учили в школе. Колонизация началась с царского времени. У русских из-за татаро-монгольского ига по сей день комплекс на наш счет. Перед нами они чувствуют этот комплекс. Теперь они хозяева, но они всегда пытаются забыть другую часть истории: что когда-то и они были нашей колонией»[385].