Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве

Абдул Халимов стремился выразить личное и даже культурное превосходство над теми, – включая его земляков-таджиков, – кто ограничивался русской культурой:

Русификация принесла с собой много негативных ощущений, но в то же время и позволила создать саму советскую идентичность. Я говорю своим землякам, что я говорю по-русски. Я читал Пушкина и Лермонтова, и горжусь этим. Так что для меня это была беспроигрышная ситуация. Своим русским друзьям я говорю, что это они проиграли, потому что не способны прочитать произведения наших великих поэтов и писателей. Они могут читать только русских писателей. А передо мной была открыта отличная возможность. Хотя было много таджиков, которые не умели читать на своем языке, они умели читать только по-русски. Например, мой преподаватель. Мне даже приходилось читать ему книги, написанные на нашем родном языке. Так что это было одним из крайне негативных аспектов, внесенных Советским Союзом. <…> Возможно, мы и есть Homo Sovieticus, потому что нам так же комфортно соотносить себя с русскими, как и со своей нацией. <…> У меня было советское воспитание, поэтому я не боюсь русских; они в такой же степени мой народ, как и таджики[386].

Взгляды Фаршада Хаджиева были сформированы советской средой. Огромные тиражи Пушкина и Лермонтова служили ярким примером того, как советский режим работал над продвижением представления о русских как литературных, культурных героях и представителях современной европейской цивилизации. Корни этого представления уходили в прогрессивное русское прошлое с развитой культурой, плавно перетекая в советское будущее. Хаджиев признавал, что идея русского превосходства успешно привилась: «Русские [в советский период] не чувствовали какой-либо угрозы, которая висит над ними в наши дни. Они думали, что всегда будут распространять свое господство, поэтому они относились к нам спокойно»[387]. Даже когда некоторые мигранты стремились низвергнуть этническую и социетальную иерархию, оказывалось, что они сами в ней прочно завязли.

Самым суровым взглядом на привилегированную позицию русских и дружбу народов в целом, пожалуй, отличались азербайджанские торговцы. Большинство из них не посещали русскоязычных школ и зачастую не стремились влиться в многонациональные ряды тех, кто желал построить карьеру в Ленинграде или Москве. Многие считали, что их опыт в двух столицах был полной противоположностью тех представлений о дружбе, которые они усвоили в своих родных республиках и воплощали в жизнь. Эльнур Асадов с уверенностью говорил: «Никакой дружбы народов – это миф. Я же видел, как они относились к нам. Мы зарабатывали, а русские относились к нам плохо. Дружить с ними – это невозможно. Конечно, они воспринимались мной как начальники, поскольку я работал на их территории, и они диктовали мне условия»[388]. Даже те, кто сумел добиться значительного финансового успеха, отделяли свои прочные дружеские связи с отдельными русскими покупателями или клиентами от любой идеи формирования у них советской идентичности или же ее сохранения на годы. Как и грузинские респонденты, торговцы из Азербайджана ставили свою нацию выше Советского Союза. Для них были ценны не близость к европейским историческим корням и не величие их народа в прошлом: они выделяли Азербайджан как сильное и современное государство, богатое природными ресурсами и теперь освобожденное из-под российского контроля. Также бывшие мигранты испытывали разочарование в России, поскольку не чувствовали российской поддержки в военных конфликтах, охвативших Азербайджан в последние годы существования СССР. Конфликты в отдельных регионах продолжались еще долгое время после распада СССР, и как грузины, так и азербайджанцы видели, что Москва скорее поддерживает их противников – абхазов и армян.