Голоса за стеной

Когда собрание закончилось и все стали расходиться, Мария Васильевна сказала:

— Саша Коноплев, останься…

Они сидели вдвоем в пустом классе друг против друга: Мария Васильевна за своим столом, Саша — перед нею на первой парте.

— Я понимаю, как ты огорчен, Саша. И искренне тебе сочувствую. Но тут помочь я тебе никак не могла.

— Почему? — он поднял на нее глаза, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать. — Я же хорошо занимаюсь, у меня примерное поведение, — тихо сказал Саша.

— Мы ведь с тобой всегда понимали друг друга. Многое в тебе я люблю, за многое уважаю. Но авторитет человек создает себе сам. Понимаешь? Как бы я ни расхваливала тебя, тут на веру ничего не принимается. Вы все мне дороги, Саша. Одинаково. Ну, может, не совсем одинаково. Но судьба Саши Коноплева мне далеко не безразлична. Поверь мне. Ведь я горой стояла за тебя, когда нужно было отобрать чье-то сочинение на городскую олимпиаду. Тогда я имела на это моральное право. Сегодня — нет. Ты должен понять меня. А главное, понять товарищей. Попытайся спокойно разобраться во всем. Хорошо?

— Не знаю, — Саша пожал плечами. — Я могу идти?

— Да, конечно… Если я тебе понадоблюсь, позвони мне домой. Договорились?

Саша молча кивнул и вышел из класса.

Дома никого не было. Запасная пара ключей всегда хранилась у соседей. Отперев дверь, Саша прошел к себе в комнату и завалился на тахту. Ему сейчас ничего не хотелось. Он равнодушно обвел взглядом книжные полки и уставился в потолок. Ему не хотелось беседовать ни со Спартаком, ни с графом Монте-Кристо, ни даже с д’Артаньяном. А живых людей сейчас возле него не было: все ребята из его класса отправились на стадион, где шли мотогонки на гаревой дорожке. Но Сашу никто не позвал…

Вечером мать сказала:

— Ну, Сашуня, неси рюкзак. Будем собирать тебя. Составь список, что ты берешь с собой. Мне еще кое-что постирать тебе надо.

— Я не поеду, мама.

— Это почему же? — спросил отец, стоя в дверях с полотенцем в руках.

— Так, просто, — ответил Саша.

— Что-то тут не так уж просто, — отец сел с ним рядом. — Что произошло, сынок?

И Саша подробно рассказал родителям о собрании.

— Ну и что? — посмотрела на него удивленно мать. — В следующий раз тебя сделают командиром дружины.

— Я надеялся, что меня назначат. Столько интересного уже придумал, — с обидой сказал Саша.

— По-моему, вообще никого не назначили, — спокойно заметил отец.

— Как это — никого? — удивился Саша. — А Танька Луценко, Ленька Борткович…

— Минуточку, — перебил отец. — Их не назначили, их выбрали. Понимаешь: выбрали большинством голосов. Ты улови разницу.

— Они, наверное, считают, что я гордый…

— А может, ребята считают, что ты высокомерный? — спросил отец. — Гордость — штука неплохая. А вот высокомерие… Между ними тоже есть разница, как между «назначили» и «выбрали». Если откажешься ехать, это и будет подтверждением высокомерия. Ты просто наплюешь на своих товарищей.

— Папа прав, Сашуня, ехать надо, — сказала мать. — Зачем лишать себя удовольствия, портить себе летний отдых?

Саше, конечно, поехать очень хотелось, и он был доволен, что родители уговаривали его. Получалось вроде, что он должен уступить им. Тут уж ничего не оставалось делать, как согласиться. И он отправился к себе в комнату за списком всего, что надо было брать с собой в пионерлагерь. Список этот был составлен им загодя. Выходя из комнаты, Саша слышал, как мать сказала отцу:

— Жаль мальчика. Надо его успокоить, нечего переживать из-за такой ерунды.

— Нет, Нина, это не ерунда. Если он не научится переживать, то к двадцати пяти годам превратится в амёбу, безразличную и равнодушную ко всему и всем…

* * *

Жаркое звонкое лето пролетело быстро. В памяти остался плеск воды, яркие солнечные блики, от которых хотелось зажмуриться, янтарный клей, размягченный зноем на стволах сосен. А больше всего помнились походы и ночные высокие костры. Ветки сушняка горели торопливо, потрескивали. Из пламени вырывались искры и красными светлячками улетали к высокому темному небу. А на нем чисто горели белые звезды. Приятно было помешивать палкой уголья, в которых пеклась картошка, а потом есть эту круто посоленную картошку, перебрасывая ее, обжигающую, из ладони в ладонь…

Было еще многое, о чем Саша вспоминал не без удовольствия, хотя все время в пионерлагере чувствовал себя обиженным. Ведь их дружиной командовала Танька Луценко! И командовала, к удивлению Саши, неплохо. Признал это, скрепя сердце, хотя считал, что если бы командовал он, то жизнь дружины была бы еще интересней. «Вот если бы я…» — повторял он про себя любимую фразу, как бы отгораживаясь ею от товарищей, которые, по мнению Саши, не сумели оценить его. Он не умел верить в бескорыстную доброту других, полагал, что проявление ее — признак слабости или отсутствия способностей. Утвердить себя, считал Саша, можно только гордостью…