Голоса за стеной

— Тысячи отцов бросают детей, и инстинкт им, как видишь, не мешает.

— Да, но всего отцов сотни миллионов.

— И матери бросают.

— Хочешь создать, стройную теорию на исключениях?

— А я тебе говорю, что семья в ее нынешнем виде устарела! Вот такая семья, как у нас, — это я понимаю! Общая работа, общие интересы… а общие финансы у нас даже где-то на третьем плане. Так ведь?

Кошкин не ответил, только усмехнулся, словно этой усмешкой обнаруживал все контрдоводы, несчетное их количество, трудно отыскиваемые и еще труднее формулируемые, но уничтожающие Людино построение от конька крыши до самого фундамента. Вместо Кошкина возразил Володя:

— Людочка, даже наша семья, хотя и без ущерба для целого; все же тяготеет к установлению индивидуальных связей. — Тут же он смешался. — Не истолкуй меня банально…

— Да, я понимаю, в вашем представлении я способна истолковывать такие вещи только банально…

И разговор остался неоконченным. Он ничего не прояснил, и даже сама Люда ничего от этого разговора не выгадала, она, желавшая выглядеть сильной, тоже оказалась только женщиной. Отвергала идеалы, но не могла допустить, чтобы ей поверили слишком всерьез и до конца. Потому что это не было правдой до конца. Потому что никто не хочет очень уж отличаться от людей, такое не доставляет особой радости. Потому что радости в подобном действительно нет.

Если бы Гриша был сторонним наблюдателем, он бы это отметил. Но все происходящее слишком касалось его, холодной логике не было места, он способен был, думать лишь о том, что остается всего только один завтрашний день, и как он сложится — неизвестно, и, быть может, сегодняшнее свидание было последним, и нового никогда больше не будет…

От этой мысли сделалось не по себе, потом стала сильно болеть голова, он подумал, что перегрелся.

Но он напрасно испугался за завтрашний день. О нем-то еще можно было не тревожиться…

Бабушка с внуком дошли до конца аллеи и вернулись обратно, она села на скамейку, малыш забрался с ногами и стоял, перевалившись через решетчатую спинку, глядя на поблекшую траву, усыпанную листьями, и сжимая в ручонке ниточку от шарика. Ветер рвал шарик у него из рук.

Родионов и Гриша сели на скамейку напротив. Владимир Иванович глядел на шарик, курил и пытался как-то направить мысли, но они перескакивали с предмета на предмет, и он все никак не мог понять, о чем ему еще говорить с Гришей. История оказалась самой банальной, каких сотни; такая же история может щелкнуть по лбу и собственного сына, да и вообще всякого идеалиста, которого по-доброму не предостерегли при подходе к тому возрасту, с которого начинается активная жизнь…

Вот какой случай…

И ведь не спросишь даже у него — неужто в двадцать три года эта красавица у него первая?

Да, в общем, незачем и спрашивать. Пусть не первая, тут дело не в количестве… Ну, допустим, и было что-то наспех…

Ветер гнал над головой клочья облаков, рвал из рук мальчугана воздушный шарик.

Гриша сидел, уставясь на этот же шарик, но видел совсем другое… Он видел Люду, которую никто не очернит в его глазах. И разве есть за что чернить? За то, что она такая, как есть? Разве человек виновен в том, что он таков, каков есть? Виновны преступники. А за любовь нельзя быть в ответе, потому что — любовь.

Они снова увиделись в своем укромном уголке, пришли туда не сговариваясь. Гриша явился позже и, увидев сидящую Люду, кинулся к ней, шептал сумасшедшие слова. Она молча гладила его волосы, поникшие, как перепутанные травинки, и на его мольбы качала головой. Сейчас их связывала нежность, и Грише казалось, что этого достаточно навсегда. Но Люда была опытнее и знала, что ей этого хватит ненадолго. Было больно, что чувство к нему не кончилось с отпущенным для него сроком, но оно кончится неизбежно. Ну еще неделя, ну месяц… в конце концов, даже год. Год тоже ничего не решает. А после расставания ссадины заживают легко. Она это знает наверняка. Да и у него заживет. Жаль его, но и себя жаль… А Кошкина разве не жаль? Всех жаль, что поделаешь, так устроена жизнь…

…Так устроена жизнь, — думал Владимир Иванович. — А мы ей еще и помогаем, и вот… Бывает, и зрелым людям выпадает такое испытание. Но зрелых к жизни привязывает не одна только любовь, у них много всяких нитей, и, если даже рвется одна, делу не конец.

А Гриша… что его привязывает? Работа нелюбимая? Рисование, которому он отдаться не может? Разве что любовь к родителям, он ведь человек долга, а сыновняя любовь вообще такая вещь, что… Кто его знает, может, и вытянет.

Пусть посидит, подумает, это в любом случае хорошо…

Черт возьми, материалы же надо готовить главному инженеру в Москву! Ну да бог с ним, обождет, там ничья жизнь от этого не зависит.

Гриша был так расстроен, что безропотно дал Люде увести себя из их укромного места. Когда они отошли шагов на двадцать, Люда обернулась, с полминуты глядела на таинственные переплетения зеленых веток, потом сказала:

— Если приедешь еще в Сочи, не води сюда никого. Хорошо? А впрочем… ерунда все это…