Головастик и святые

Батенька, объяснял Борода, для того, чтобы бабахнуть, как вы изволите выражаться, нужны снаряды, которых у нас нет, и исправно работающее орудие, которым мы не располагаем. Ну кто, подумайте, продал бы нам боевую машину? Мы же не аль-каида! Святые угодники! – кричал лысый. Почему же у вас ничего нет, когда нужно, и все ненастоящее?! Нахер вы притащились на этой таратайке? Слушай, Ленин, не горячись!

Но Ленин горячился. Он требовал штурма и натиска, как в 1920 году, когда Буденный в буденовке доскакал почти до Варшавы. И только там обнаружил, что стрелять уже нечем. Не повторяйте ошибок Буденного! Ветер развеял очертания Речи. Высокое небо золотилось имперской синевой.

Борода выступил с предложением локализовать демонстрацию силы, а именно протаранить дом, где засела банда. Как военный комендант деревни, кричал Ленин, я не позволю рушить дома, пускай лучше грабят! И потом, вы что же? Мозги растрясли в железяке? Я же вам говорю: Седьмого взяли в заложники.

– Жалко парня, – вздохнул Головастик. – В мир не верил, а мир его поймал.

54. Бездорожная. Второй год после Московской олимпиады

Во всем был виноват Поэт, который был всегда прав.

Апрельским днем тысяча девятьсот восемьдесят забытого года, шлепая калошами по веселым лужам, Сема возвращался из школы домой, весь в мечтах о наводнении. Дом стоял на нижнем краю деревни, и его через год на третий заливало по самые окна. И тогда смотреть телевизор плавали в лодке к соседям.

Весна была дружной, в душе разгоралась фантазия о потопе. Сема открыл калитку, радуясь, что двор, от забора до коровника, разлился ого какой огромной лужей. Из воды торчала только одна кочка, на которой стоял высокий и незнакомый человек с чемоданом.

– Здрасьте! – крикнул Сема. – Вы откуда там?

– Я материализовался, – ответил человек. – Тебе нравится мой остров?

– Какой остров?

– Под моими ногами. Разве ты не видишь?

– Не-а.

– До чего огромные ноги! – огорчился незнакомец. – Занимают всю территорию. Если бы мог уменьшить их силой мысли, я бы пригласил тебя на свободное место и назначил своим любимым дикарем.

– Это навоз. Он сейчас размокнет, и вы провалитесь.

– Что же делать?

– Айда на крыльцо!

Они сидели на теплых ступеньках и болтали, щелкая прошлогодний подсолнух. Человек освободился от мокрой обуви, закинул на перила длинные ноги в дырявых носках и представился. Звали его Поэт, а по профессии он был Леонид.

– Как так? – не понял Сема.

– Так получилось. Работаю на это имя, как проклятый. А тебя, мой добрый дикарь, поскольку сегодня воскресенье, я назову Седьмой.

– Сегодня понедельник.

– Не верю!

– Я в школу ходил.

– Это не доказательство.

– Почему? Там был весь класс и учителя.

– Бедный дикарь! Ты веришь в непогрешимость коллектива?

– Не знаю, – пожал плечами Сема. – Я хочу сказать, что не знаю, верю я в это или нет.

– Коллективные галлюцинации, чтобы ты знал, самые противные. Человек иногда сомневается, а коллектив никогда. Для того люди и собираются в коллективы.

– Для чего?

– Для коллективных галлюцинаций.

Обычные люди, сказал он, постоянно ошибаются, думая, что едят котлету или что сегодня понедельник. Работа поэта заключается в исправлении ошибок силой вдохновения. Вроде того, как часовщик смазывает механизм, чтобы часы не сошли с ума.

– Я думал, поэты пишут стихи, – удивился Сема.

– Это необязательно, – ответил Поэт. – Главное – избегать прозы жизни.

Сема подумал немного и сказал, что Поэт, наверное, прав, потому что у него шесть братьев, а он самый младший и, значит, Седьмой.

– Вот видишь! Видишь? – вскричал Поэт. – На черта лысого мне календарь? Пойдем креститься, мой дикарь.

Босые они скакали по луже и пели дуэтом. Поэт, работавший Леонидом, умел подбирать новые слова для старых песен. На вопрос «Каковы твои музыкальные пристрастия?» Седьмой ответил:

– «Подмосковные вечера».

Поэт воскликнул:

– Запевай!

Сема начал, стесняясь:

– Не слышны в саду даже шорохи…

– Не слышны в саду какаду! – во весь голос подхватил его новый друг.

От такого поворота строчки стало веселее и легче в груди. У Седьмого была астма, из-за которой он по весне дышал так, будто втягивал воздух через подушку. Поэт-Леонид сказал на это, что болезнью надо дорожить.

– Она принадлежит тебе, как собака или морская свинка. Ты должен заботиться о ней и никому никогда не отдавать.

– Никто и не возьмет.

– Ошибаешься! Знаешь, сколько раз у меня воровали грипп? Я со счета сбился. Не успеешь завести – уже свистнули. А дизентерия? А ветрянка? Я не говорю о таких роскошных питомцах, как чума или холера. Но с ними трудно. Твоя болезнь, так и знай, это сплошное удовольствие. Проста в обращении, удобна в быту. Врачи дают освобождение от физкультуры и другие хорошие справки.

– Ты прав, – кивнул Седьмой, даже не заметив, как перешел с Поэтом на ты. – Дают. И в санаторий отправляют.

– Еще бы я был не прав. У меня пять хронических питомцев. Они ко мне привязаны, я ими дорожу. Даже на новый велосипед не променяю свою вялотекущую шизофрению. А ты?