Головастик и святые

Сема не знал, кто такая шизофрения. О том, что велосипеды бывают новыми, он слышал, но даже не мечтал. От братьев ему досталась развалюха без седла, тормозов и левой педали.

– Это исправимо, – заявил Поэт. – Я поговорю.

– С кем?

– С твоим ржавым конем.

Велосипед переночевал у Поэта и на следующий день тормозил, как вкопанный, с визгом. Седло заменила старая кепка, набитая поролоном, из-за чего казалось, что едешь на чьей-то мягкой голове.

– Еле-еле уговорил его простить пинки и обиды, – сказал Поэт. – Это ошибка – думать, что велосипеды дураки и не помнят зла.

Так они и жили-дружили. Поэт объяснял Седьмому, что все ошибаются, Седьмой говорил Поэту, что тот прав.

– Твои ошибки, – говорил Поэт, – симпатичны. Они нравятся мне гораздо больше правильных ответов. Знай, если ты сделал ошибку в примере – это плохой пример. Его задал несчастный учитель, который боится несчастного директора школы, который уже двадцать раз каялся в своих ошибках перед лицом своих несчастных товарищей и каждый раз обещал, что теперь все его ошибки будут соответствовать генеральной линии. А что такое генеральная линия?

Сема не знал.

– И никто не знает, уверяю тебя. Поэтому ни о чем не беспокойся.

Поэт жил отдельно, в летнем домике на дворе, за семь рублей в месяц, которые первого числа торжественно и с поклоном вручал матери Седьмого. Она, каждый раз стесняясь, брала деньги и спрашивала:

– Леонид, хотите чай-кофе?

– Чай-мочай, кофе-моркофе, – бормотал он, уходя к себе.

Подслушав как-то разговор матери с отцом, Седьмой узнал, что Поэта наказали к ним в деревню из самой Москвы за преступление под названием тунеядство. Звучало так, будто он отказался есть Ту, которую ели все остальные. Или это значило что-то другое? Не важно. Сема возгордился при мысли, что у него есть друг, который мог каждый день бывать в мавзолее. Только Поэт ни капли не обрадовался, когда Седьмой об этом упомянул.

– Какая Москва? – проворчал он. – Сказано было: Москва, спаленная пожаром. Она погибла. Каюк!

– Как же?! – изумился Седьмой. – Как же парад на Красной площади? Говорит и показывает Москва, а?

– Говорит и показывает телевизор! Это обман и видеозапись.

Чувствуя, что друг крепко грустит, Сема предложил сгонять на рыбалку. Но Поэт ответил, что пять его хронических питомцев вряд ли обрадуются, если он добавит в их компанию еще и описторхоз. Они почти наверняка рассердятся и сделают ему бо-бо. Поэтому он лучше будет лежать в койке и не думать о Москве, как вчера он не думал о Париже, а позавчера… он уже точно не помнит, о каком городе не думал, кажется, это был Марсоград. Какая разница? Совершенно ни к чему забивать голову этими названиями. География запрещена, так и знай! Ничего нет, кроме этого куска дерьма на поверхности мирового океана, в котором утонула цивилизация.

– Но почему?! – закричал Седьмой.

– Третья мировая, – ответил Поэт. – Не хотел тебя расстраивать, но раз уж ты сам спросил…

Сема заплакал. Друг называется! Не мог сказать правду? Чего боялся-то? Особенно жалко было Москвы, в которой хотелось побывать. Но зато, когда успокоился, в голове прояснились кое-какие непонятки поведения взрослых. Почему они так странно усмехаются, когда по телевизору идет программа «Время». Почему географ злобно пинает глобус в пустом кабинете. И почему все кругом врут, о чем ни спросишь.

Мог бы, конечно, и сам догадаться, не маленький. Знал ведь, как и вся деревня, что Ленин облысел после термоядерного взрыва. А Трактор когда-то пахал в поле, над которым бабахнула бомба, и от страшного жара запекся в один кусок со своим трактором. Потому и ноги колесом, а вместо сердца – мотор. Врачи сказали, пусть лучше он будет человек-машина, не то помрет, если вырезать из него железные части.

– Ты прав! – шмыгнул носом Седьмой. – Чё теперь делать?

– Не знаю, – зевнул Поэт и отвернулся к стене.

Сема, понимая его характер, не сомневался, что завтра-послезавтра он опять будет веселый. Позовет ловить кита в реке или есть кашу на крышу. Грусть пройдет, как всегда бывало в первых числах месяца, когда Поэт отдавал квартирные и сидел без курева, а через неделю являлся почтальон, который стирал случайные черты, и тогда Поэт, сжимая в руке деньги, вопил:

– В магазин! На штурм «Шипки»!

Тут надо было следить, чтобы он не истратил все и сразу. К счастью, в магазине редко бывало что покупать. Но иногда случался завоз. Однажды завезли портвейн и кальмаров. Выстроилась очередь, как в мавзолей. Продавщица кричала:

– Вино отдельно не продаю! Дары моря в нагрузку!

Мужики ругались, но платили и тут же бросали замороженных гадов на пол. К вечеру у прилавка раскиселилась вонючая куча, над которой Поэт застонал:

– Головоногие, страсть моя! Дайте мешок!

Собирался расплатиться, и баба Матрена, пиявица ненасытная, запросто взяла бы деньги вторым кругом, но Седьмой пригрозил, что об ее жульничестве узнает весь народ. Матрена ему так и не простила упущенной выгоды до своего последнего дня, когда она грохнулась с дерева, ловя мобильником сотовый сигнал. Зато Поэт тогда взял свою любовь даром.