Головастик и святые

Я его прошу: не надо Куликовской битвы. Он смеется и руки потирает. Говорит: ты нужна мне, дочь. Будешь изображать переговорный процесс, чтобы отвлечь внимание. Когда увидишь, что эти дилетанты расслабились, произнесешь кодовое слово «папа», и я спрыгну с крыши им на голову.

Я интересуюсь: можно вместо «папа» сказать кодовую фразу «засранец, который исковеркал жизнь матери»?

Он отвечает: длинновато звучит, произносить долго.

Я говорю: тогда просто «засранец», хорошо?

Он хмурится: ну, что ты, как маленькая – «исковеркал»! Мама сама не хотела ездить со мной в жаркие страны. Риск, конечно, был. Но минимальный. Многие наши жили с семьями…

Я перебиваю: ты у нас, значит, еще и обиженный получаешься, вниманием обойденный, да? Никто за тобой, бедненьким, не ухаживал, комаров в джунглях от тебя не отгонял?

Он начинает оправдываться: пойми, мама была как скала – не поеду, и точка! Что прикажешь делать? Сидеть возле юбки?

Я уже в полном бешенстве: конечно, проще грохнуть сто человек, чем уговорить по-хорошему одну бабу. Настоящий мужчина, что сказать!

Он тоже понемногу стал заводиться: какие сто человек? Что ты из меня делаешь какого-то маньяка?

Я ему: ты и есть маньяк. Был бы человеком, приехал к ней хотя бы в последние дни.

Папа багровеет: я не мог.

Я наседаю: почему? Билетов не было?

Он тоже повышает голос: ни билетов, ни самолетов. Война была! Артобстрел и ковровая бомбардировка.

Я уперла руки в бока: ты мне эти военные песни не пой. Нашел отмазку! Сам живой и здоровый, я смотрю, вышел из-под обстрела. А она умерла. На моих глазах. Больше никого рядом не было. (Про Марфушу не стала ему рассказывать.) Ненавижу лживых мужиков и тебя на первом месте!

Смотрю, папа куда-то в сторону смотрит. А это Кончаловский зашел к нам в калитку в женском платье. С тех пор как деревня обезлюдела, Конч вздохнул свободно и перестал маскироваться, изображая мужчину.

Раньше я очень смеялась, когда Вовка ревновал меня к нашему летчику. Не могла объяснить, что он, наверное, правильно делает, что ревнует, только не в ту сторону. Он думал, что у нас простое блядство. А мы за шторками, наедине устраивали жуткое извращение.

К моему приходу Конч всегда наряжался. У него в гардеробе было три платья: сарафан в горошек, строгое серое до колен и еще персиковое с золотым пояском, на которое я пускала слюни.

Мы пили чай с вареньем и сплетнями о том, кто с кем за прошедшее время согрешил. Причем он всегда больше моего знал про местную санта-барбару. Ему сверху было видно, как народ втихаря таскает друг другу свои причиндалы – попользоваться.

После чая красила ему глаза. Он так никогда сам и не научился делать ровные стрелки. Почему-то нервничал, сидя перед зеркалом. Меня просил. А дальше начиналось вот что: мы устраивались на диване, и Конч пересказывал кино. В армии он три года крутил матросам картины. Некоторые, особенно любимые, запомнил наизусть.

Всегда рассказывал от лица героини – Анны Карениной, Мэрилин Монро или там Людмилы Гурченко – много такого, чего даже не было в фильме, но он об этом знал, как будто жил с той стороны экрана. Он превращался на моих глазах в девушку из джаза или женщину из Москвы, которая слезам не верит.

Для разных картин надевал разные платья. Сарафан – значит, советское кино, если персиковое, то – комедии и сказки, серое – для историй с грустным концом.

На самом деле, говорил он, историй всего две: женская и мужская – Золушка и Дон Кихот. Все остальное – переделки или чернуха. Я спрашивала: а что эротика? Он говорил: эротика – это сказка. Кого ты хочешь? Эммануэль? Клеопатру? Любовь Орлову?

Иногда во время таких сеансов по заявкам на диване происходило что-то вроде секса. Только мы ни разу друг друга не лапали. Все делали глазами, как будто между нами и правда был экран.

Сейчас приятно об этом вспоминать, но трудно рассказывать, а признаваться законному супругу невозможно ни в коем случае. Конспирация! Он бы все равно не поверил, что мы подружки. Если бы поверил, то – еще бы хуже – разболтал, трепло огородное, и тогда Кончу не жить. В деревне, как на зоне, от мужика требуется тупая сила и пьяная удаль. Странных ждет естественный отбор через насильственную смерть – сожгут или утопят, забив перед этим в задницу свеклу. Уроды! В смысле нормальные люди – как они себя называют. Об этом мы с Кончем тоже часто говорили, пока Вовка, балбес, ходил по улице, скрипя зубами от ревности. Вот почему надо обязательно жить во лжи и страхе? Кто мне объяснит?

Но в последние деньки мирной жизни душа моя успела порадоваться за подружку. Конч открыто начал фигурять по деревне, гордый и красивый. Ветер раздувал подол его платья в горошек, когда он поднимался на холм, где было взлетное поле. Там раскочегаривал свой аэроплан, надевал шлем и уносился в небо – не мужчина, не женщина, а просто какая-то мечта.

– Здравствуйте, я ваша тетя! – говорит мой грубый папа. – У нас сегодня гей-парад?

– Берите выше! – отвечает моя подружка. – Воздушный парад.