Головнин. Дважды плененный

— Наберитесь терпения, господа, я поведаю вам, что прознал у наших гостей. Нынче офицеры аглицкие мне поведали кое-что о Бонапарте, — не торопясь начал рассказ Головнин. — Содержат его верстах в десяти отсюда, в долине Лонгвуд. На всех вершинах над той долиной стоят три десятка часовых, по единственной дороге и тропам патрули конные ездят днем и ночью. Сторожат его аглицкие, русские да немецкие офицеры и солдаты. — Головнин кинул взгляд в распахнутое оконце. За ним зияла черная пропасть. — К ночи часовые спускаются к окнам дома, где обитает Бонапарт. Никому не позволено с ним общаться, кроме губернатора. — Головнин обвел взглядом офицеров.

— Завтра меня приглашает губернатор, что разузнаю, вам поведаю. Сопровождать меня поедет гардемарин Лутковский Феопемт. Он самый юный, пускай потомкам передаст виденное.

Утром на пристани Головнина ожидали капитан адмиральского корабля и русский офицер. Они проводили его к графу Бальмену.

После представления граф пригласил Головнина к обеду, а Лутковский в сопровождении офицера отправился гулять по небольшому городку Святого Иакова…

Упреждая вопросы гостя, граф первым начал разговор.

— Вы, вероятно, будете просить о возможности взглянуть на нашего узника. Так я вам загодя сообщаю, что это исключено. Более того, никому из приезжих не дозволяется посещать долину Лонгвуд и даже с окрестных холмов обозревать дом, где он проживает.

Головнин слушал, удивленно покачивая головой.

— Единственно могу вас утешить, — граф обвел взглядом стены большой комнаты, где они обедали, — в этой комнате первоначально проживал Бонапарт, пока ему не отстроили дом в Лонгвуде. Здесь все осталось, как прежде.

Головнин поднял глаза, на потолке висела хрустальная люстра. «Сии свечи освещали макушку тирана», — усмехнулся Головнин, кинул взор на высокое окно. «Из этих проемов он, наверное, не раз тоскливо посматривал на приходящие и покидающие бухту корабли».

— Ваша светлость, — попросил Головнин, — ежели вас не затруднит, расскажите о житье здесь Бонапарта. Поверьте, сие не праздность, имею привычку морехода во всякую новинку вникать. А кроме того, меня наверняка в Петербурге заклюют расспросами.

Граф ответил с добродушной усмешкой.

— Извольте, для меня сие не составит труда. Но прежде вы мне перескажите происшествия в столице за три года, я только из одних писем об этом узнаю.

— Ваша светлость, я сожалею, но светские события пересказать не могу, занят был службой и другими делами, и два года, как в плавании.

Граф не огорчился.

— Ну, тогда поведайте о своем вояже, где бывали, что видели.

Головнин перебирал в памяти посещение Бразилии и Лимы, Камчатки и Аляски, неторопливо делился впечатлениями, а потом настал черед графа.

— Наполеон последние месяцы не выходит из дома, — начал свой рассказ граф. — Изредка появляется на балконе в белом фланелевом халате и красной шали на голове. Иногда он выходит с бильярдным кием. От скуки играет в бильярд с камердинером. — В другой руке у него всегда зрительная труба, но в нее он ничего не может увидеть, кроме окружающих холмов с часовыми на вершинах. Он обрюзг, пожелтел, не бреется, частенько хворает в последнее время. Его медик сказал, чтобы пособить Наполеону в его болезни, надо отвезти его в Европу и дать ему двести тысяч войск в команду. Свита постепенно покидает его, нынче при нем только генерал-адъютант Бертран, генерал Монтолон с женой и камердинер. Обслуживает его повар-китаец.

Когда граф замолчал, Головнин спросил:

— Позвольте узнать, ваша светлость, не вспоминает ли Бонапарт о походе в Россию?

— Знаю только одно достоверно. На остров Бонапарта доставил французский адмирал Кокберн. Адмирал был единственным из сопровождения, кого уважал Бонапарт и делился с ним сокровенным. Так вот однажды он сказал ему: «Мне надлежало бы умереть при Бородине или в Москве».

Граф Бальмен говорил правду. Он не знал, что в то время в долине Лонгвуд диктовал Наполеон для потомков своему адъютанту. «Та роковая война с Россией, — говорил опальный император, — в которую я был вовлечен по недоразумению, эта ужасная суровость стихии, поглотившая целую армию…»

Заканчивая беседу, Бальмен извинился:

— Губернатор находится за городом, готовит бумаги в Лондон и не сможет, к сожалению, вас принять.

Откланявшись, Головнин отправился с Лутковским осматривать город. Среди незатейливых, но опрятных домиков выделялись особняк губернатора и костел. Оттуда доносились звуки органа, и моряки зашли послушать музыку. Когда вышли из костела, Лутковский вдруг сказал:

— Оказывается, на здешнем кладбище покоится русский моряк.

— Вот как? — удивленно повернулся Головнин.

— Головачев Петр, бывший лейтенантом на корабле «Надежда» у Крузенштерна. Мне сказывал здешний пастор, что он покончил с собой на корабле.

Головнин сдвинул брови.

— Припоминаю, Иван Федорович в сочинении своем упоминает о сем прискорбном происшествии.

Поздней ночью возвратился на шлюп командир и на вопросительные взгляды столпившихся офицеров пробурчал:

— После, господа, в море, все поведаю, а нам завтра велено отсюда убираться. Отправляйтесь-ка лучше почивать.