Головокружения

Вперемежку с духовной литературой там среди прочего, к моему удивлению, обнаружились несколько трактатов Бакунина, Фурье, Бебеля, Эйснера, Ландауэра, а также автобиографический роман Лили фон Браун. В ответ на вопрос о происхождении библиотеки Лукас сообщил только, что Матильда все время что-нибудь изучала и поэтому, как я, может быть, помню, в деревне ее считали чудаковатой. Перед Первой войной, как говорят, она ушла в монастырь в Регенсбурге, но еще до конца войны по какой-то очень странной причине, ему, Лукасу, в точности не известной, оставила монастырь и несколько месяцев, при власти красных, жила в Мюнхене, откуда однажды в полном расстройстве чувств, не в силах произнести ни слова вернулась домой в В. Сам он, сказал Лукас, тогда, ясное дело, еще и на свет не родился, но вот маменька, это он помнит отчетливо, говорила про Матильду в том смысле, что из монастыря и коммунистического Мюнхена она вернулась домой совершенно не в себе. Мама, случалось, в плохом настроении называла Матильду красной ханжой. Однако Матильда, понемногу вернувшая себе душевное равновесие, совершенно не поддавалась на подобные провокации. Наоборот, в своей воздержанности, как выразился Лукас, она явно чувствовала себя все лучше и лучше. В ее манере – в том, как она год за годом под взглядами презиравших ее обитателей деревни неизменно ходила в черном платье или черном пальто, всегда в шляпе и даже в самую прекрасную погоду под зонтиком, – в этой ее манере, как я, возможно, помню и сам, сквозила какая-то светлая радость.

Продолжая исследовать чердак, одну за другой беря в руки то безволосую фарфоровую куклу, то клетку для щегла, то мушкетон, то старинную железную растяжку для телячьих шкур и расспрашивая Лукаса об их истории и происхождении, я сразу выхватил взглядом фигуру в серой униформе, различимую более или менее ясно в косых лучах света, проникающего в чердачное окошко. При более пристальном изучении это оказался старый манекен, облаченный в серо-голубые штаны и серо-голубую форменную куртку, воротник которой, обшлага и канты когда-то были ярко-зеленого цвета, а пуговицы, похоже, желтого металла. На деревянной голове манекена сидела шляпа, тоже серо-голубая, с пучком зеленых петушиных перьев. Из-за того, наверное, что этот серый силуэт располагался позади световой завесы, образованной лучами, проникавшими на чердак сквозь окно в крыше, завесы, в которой непрестанно кружились сверкающие частички постепенно распадающейся в пыль материи, он показался мне в высшей степени таинственным, а еле слышный запах камфары только усиливал это впечатление. Но когда я, не вполне веря своим глазам, подошел ближе и дотронулся до одного из свисавших вниз пустых рукавов униформы, он, к моему неимоверному ужасу, рассыпался в прах. Дальнейшие изыскания показали, что с высокой вероятностью это серо-голубое платье с зеленой отделкой представляло собой форменную одежду австрийских егерей, про которых известно, что около 1800 года они добровольцами участвовали в сражениях против французов. Такова моя версия, правдоподобность которой повышал и рассказ Лукаса, по его словам, восходивший к Матильде: дескать, один из далеких предков Зеелосов, возглавляя тысячный отряд тирольцев, привел его через перевал Бреннер, вверх по реке Адидже, мимо озера Гарда к североитальянской равнине и там вместе со всеми своими тирольскими солдатами погиб в ужасной битве при Маренго. Для меня история о павшем при Маренго тирольском егере важна была еще и потому, что означала, что Серый Охотник, из-за которого мне в детстве запрещалось забираться на чердак кафе «Альпийская роза», существовал в реальности, хотя и не вполне соответствовал образу, какой я себе рисовал, сидя на верхней площадке лестницы. В моем воображении возникал тогда большой незнакомый человек, позже нередко являвшийся мне в снах; на его лоб глубоко надвинут высокий круглый барашковый картуз, а облачен он был в широкий коричневый плащ, подпоясанный широким, похожим на конскую сбрую ремнем. На коленях у него лежала короткая изогнутая сабля в отливающих матовым блеском ножнах. Ноги втиснуты в высокие сапоги со шпорами. Одна нога стояла на опрокинутой винной бутылке, другая – на полу и была чуть приподнята, шпорой на пятке вонзаясь в дерево. Мне снова и снова снилось тогда, а временами снится и теперь, что этот чужой человек протягивает ко мне руку и я, несмотря на страх, осмеливаюсь подойти к нему ближе, ближе, так близко, что в конце концов могу коснуться его рукой. Только вот каждый раз после прикосновения пальцы правой руки становятся грязными, прямо черными, и в этом я вижу знак ничем на свете не восполнимого горя.