Голубь

С этого момента всякое чувство зависти в душе Джонатана к клошару погасло. Если прежде он время от времени еще терзался легкими сомнениями на тот счет, был ли вообще какой-либо смысл в том, что человек треть своей жизни проводит стоя перед дверями банка, периодически отворяет решетку ворот и вытягивается по струнке перед лимузином директора ? одно и то же, все время одно и то же ? и это при коротком отпуске и маленькой зарплате, бoльшая часть которой бесследно исчезает в форме налогов, платы за квартиру и отчислений на социальное страхование... был ли во всем этом какой-либо смысл, ? то сейчас ответ вырисовался перед его глазами с четкостью той ужасной, увиденной на Рю-Дюпин картины: да, смысл в этом был. И даже очень большой смысл, ибо все это предохраняло его от того, чтобы он вот так же, при всех, оголял свой зад и испражнялся на улице. Было ли на свете еще что-нибудь более жалкое, чем публичное оголение зада и хождение по большому прямо на улице? Было ли еще что-нибудь более унизительное, чем эти спущенные брюки, эта напряженная сидячая поза, эта вынужденная, мерзкая нагота? Что-нибудь более беспомощное и оскорбительное, чем необходимость справлять постыдную нужду на глазах у всего мира? Физическая потребность! Уже одно это название отдавало чем-то вымученным. И как всё, что необходимо было совершать под неотступным давлением, она, эта потребность, если ты вообще хотел сделать ее для себя более или менее сносной, нуждалась в радикальном отсутствии других людей... или по меньшей мере в видимости их отсутствия: в лесе, если ты находился за городом, в кусте, если тебе приспичило облегчиться в открытом поле, или хотя бы в пахотной борозде или в вечерних сумерках или, если их не было, в хорошо обозримом гласисе***, на котором на километр вокруг не могла появиться ни одна живая душа. А в городе? В котором было полным-полно людей? В котором никогда не бывало по-настоящему темно? В котором даже заброшенный участок с какими-нибудь развалинами не давал достаточного укрытия от назойливых взглядов? В городе, тут ничего так не помогало людям избавиться друг от друга как закром с хорошим замком и задвижкой. У кого его не было, этого надежного убежища для отправления физической потребности, тот был самым жалким и достойным сожаления из всех людей на свете, что бы там не говорили о свободе. С малой суммой в кармане Джонатан мог бы устроить свою жизнь. Он мог бы представить себя одетым в замызганную куртку и разодранные брюки. В самом крайнем случае и тогда, когда он мобилизовывал всю свою романтическую фантазию, ему даже представлялось возможным спать на куске картона и ограничивать интимность собственного дома каким-нибудь углом, решеткой отопления, лестничной площадкой станции метро. Но если в большом городе уже нельзя было прикрыть за собой даже двери для отправления физической потребности ? пусть это была всего только дверь общего туалета на этаже, ? если у человека отбирали эту единственную, наиглавнейшую свободу, а именно, свободу уединения от других людей под давлением собственной нужды, то тогда все остальные виды свободы не стоили и ломаного гроша. Тогда жизнь не имела больше смысла. Тогда лучше было взять и умереть.

Когда Джонатан пришел к выводу, что сущность человеческой свободы заключается в возможности пользования общим туалетом на этаже и что он обладает этой жизненно важной свободой, его охватило чувство глубокого удовлетворения. Да, он все-таки правильно устроил свою жизнь! Он вел существование, которое целиком и полностью можно было назвать удачным. Тут ему ни о чем, ну, абсолютно ни о чем не приходилось сожалеть, равно как не приходилось завидовать в чем-либо другим людям.

С этого часа он словно на окрепших ногах стоял перед воротами банка. Точно вылитый из бронзы, стоял он там. То незыблемое самодовольство и та самоуверенность, которые, как он предполагал до этого, наполняли клошара, втекли в него самого, втекли подобно расплавленному металлу, застыли в нем во внутренней броне и сделали его тяжелее. Отныне ничего больше не могло поколебать его, и никакое сомнение больше не могло заставить его пошатнуться. Он обрел невозмутимость сфинкса. По отношению к клошару ? когда он случайно сталкивался с ним или видел его сидящим где-нибудь ? он испытывал теперь только то чувство, которое принято называть толерантностью: весьма прохладную эмоциональную смесь, состоящую из отвращения, презрения и сострадания. Человек его больше не волновал. Человек был ему безразличен.