Голубь

Джонатан разглядывал его. И в то время как он его разглядывал, на него напало странное беспокойство. Это беспокойство питалось не завистью, как когда-то, а удивлением: как могло быть возможно ? так спрашивал он себя, ? что этот человек, которому было уже за пятьдесят, вообще еще жил? Не должен ли был он при своем в корне безответственном образе жизни давным-давно умереть от голода, от холода, от цирроза печени, или от какого-нибудь другого недуга? Вместо этого он ел и пил с превосходным аппетитом, спал сном праведника и создавал в своих залатанных штанах ? это, конечно, были уже давно не те штаны, которые он спустил тогда на Рю-Дюпин, а довольно приличные, почти модные, лишь немного тут и там подправленные вельветовые брюки ? и в своей хлопчатобумажной куртке впечатление весьма уверенной в себе личности, которая находилась в полном согласии сама с собой и с окружающим ее миром и наслаждалась жизнью.., в то время как он, Джонатан, ? и его удивление мало-помалу принимало формы своего рода нервного смятения мыслей ? в то время как он, тот, кто всю свою жизнь был дисциплинированным, порядочным человеком, неприхотливым, почти аскетичным, чистоплотным и всегда пунктуальным и послушным, надежным, благопристойным... и каждый су, который у него имелся, зарабатывал сам, и всегда оплачивал всё наличными, счета за электричество, за квартиру, а также дарил консьержке деньги на рождество... и никогда не делал долгов, никогда не был ни для кого обузой, даже ни разу не болел и ничего не тянул для себя из кассы социального страхования... никогда не причинил кому-нибудь какого-нибудь зла, никогда, никогда в жизни не хотел ничего другого, кроме как лишь сохранения и обеспечения своего собственного, по скромному маленького душевного покоя... в то время как он на пятьдесят третьем году своей жизни видел себя кверх ногами летящим в бездну кризиза ? кризиса, который подорвал весь его тщательно разработанный жизненный план, сбил его с толку, привел его в замешательство и заставил его питаться кренделями с изюмом, от сплошного смущения и страха. Да, ему было страшно! Бог знает почему, но он дрожал и ему было страшно, от одного только взгляда на этого спящего бродягу: внезапно его обуял ужасный страх от того, что он может стать таким, как тот опустившийся тип на скамейке. Как быстро могло это случиться, что ты вдруг оставался без средств к существованию и падал на самое дно! Как быстро крошился на первый взгляд прочно сложенный фундамент собственного существования! ?Ты проморгал лимузин мсье Ределя?, ? снова пронеслось у него в голове. ?То, чего еще никогда не бывало и что никогда не должно было случиться, сегодня все же случилось: ты прохлопал лимузин. И если сегодня ты прохлопал лимузин, то завтра ты, возможно, прохлопаешь всю смену, или потеряешь ключ к воротам с решеткой и в следующем месяце тебя с позором уволят, и новой работы тебе не найти, потому что кто же возьмет на работу бездаря? На пособие по безработице прожить невозможно, свою комнату ты к тому времени и так уже давно потерял, в ней живет голубь, целое семейство голубей проживает в твоей комнате, гадит в ней и разоряет ее, счета за гостиницу вырастают до астрономических размеров, от горя ты начинаешь пить, пьешь все больше, пропиваешь все свои сбережения, уже не выходишь из запоя, становишься жертвой этой болезни, опускаешься, покрываешься вшами, теряешь человеческий облик, тебя гонят из последнего, самого дешевего приюта, в кармане у тебя больше нет ни су, тебе ничего не светит, ты оказываешься на улице, ты спишь, ты живешь на улице, ты испражняешься на улице, крышка тебе, Джонатан, еще до истечения года падешь ты на самое дно и вшивым бродягой будешь лежать в разодранной одежде на скамейке парка, как вон тот твой опустившийся собрат!?

Во рту у него сделалось сухо. Он отворотил взгляд от этого зловещего предзнаменования в виде спящего клошара и судорожно проглотил последний кусок кренделя. Бесконечно долго опускался этот кусок в его желудок, медленно, как улитка, сползал он по его пищеводу, порой как будто застревая в нем, давя и причиняя боль, словно гвоздь, протыкавший грудь, и Джонатану казалось, что он окончательно подавится этим пакостным куском. Но потом тот все же продолжал свое движение вниз, сантиметр за сантиметром, и наконец был-таки в желудке, и колющая боль утихла. Джонатан глубоко вздохнул. Ему захотелось поскорее уйти отсюда. Он не хотел оставаться здесь больше ни минуты, хотя обеденный перерыв заканчивался только через полчаса. С него было достаточно. Это место ему опротивело. Тыльной стороной ладони он смел со своих форменных брюк те немногие крошки, которые несмотря на всю предосторожность упали на его колени во время еды, снова выправил брючные стрелки, поднялся и двинулся прочь из сквера, не удостаивая больше клошара своим взглядом.